Оборванная переписка

Вотъ отчего я, можетъ быть, слишкомъ рѣзко написалъ вамъ, слишкомъ грубо говорилъ о людяхъ близкихъ вамъ и читалъ непрошенныя наставленія. И какъ смѣю я морализировать, когда у меня самого въ жизни такъ много грязи? И не смыть ее ничѣмъ.

С. Р.

XXI Петербургъ. 20 января

Другъ мой!

Вы на опасной дорогѣ… Это отъ одиночества. Оно почти всегда ведетъ къ самоанализу, самоугрызенію и, слѣдовательно, къ отчаянію. Въ одиночествѣ, какъ въ той тишинѣ, о которой вы писали мнѣ: «слышишь себя, свое сердце, свои мысли»… Вотъ почему въ одиночествѣ всегда страшно. Да, именно страшно… Я боюсь одиночества больше всего и бѣгу отъ него. Въ Петербургѣ это очень легко. Злободневная волна бьетъ такъ властно и громко, что заглушаетъ тонкіе переливы вопросовъ совѣсти, сомнѣній и не даетъ прислушиваться къ себѣ…

Пріѣзжайте, пожалуйста, скорѣе сюда. Мы здѣсь вамъ не позволимъ такъ самоуглубляться и вы увидите, какъ черезъ недѣлю — двѣ всѣ эти Насти и Егорки покажутся вамъ просто грустными деталями мужской жизни. Пріѣзжайте скорѣе.

В. Ч.

P. S. Вы могли бы еще оказать большую услугу вашимъ пріѣздомъ — прочесть лекцію въ пользу моей школы; дѣло мое все расширяется, а средствъ мало. Ваша лекція могла бы дать большой сборъ и очень помогла бы намъ. Пріѣзжайте!

XX Турьи Горы. 28 января

Простите, дорогая Варвара Львовна, что не отвѣтилъ вамъ тотчасъ же: не писалось.

Спасибо за приглашеніе, но я не пріѣду, т. е. сейчасъ не пріѣду. Лекціи мнѣ читать нельзя, значитъ полезнымъ вамъ и вашему дѣлу я быть не могу. А удовольствія мой пріѣздъ доставить не можетъ, — въ слишкомъ рѣзкомъ диссонансѣ мое мрачное и тихое настроеніе съ вашимъ бодрымъ и дѣловымъ… Только тоску наведу на васъ. Вы меня не поймете, я — васъ.

Я рѣшилъ не ѣхать въ Петербургъ до полнаго окончанія работы; теперь срокъ моей добровольной высылки еще отдалился, такъ какъ все это время я не работалъ. А не работалось мнѣ но очень сложнымъ внутреннимъ причинамъ и по одной внѣшней. У Егорушки была очень тяжелая форма тифа и Власьевна буквально вырвала его отъ смерти; но для этого весь домъ былъ поставленъ верхъ дномъ. Докторъ — земскій врачъ не могъ постоянно наблюдать за больнымъ и прислалъ къ намъ фельдшерицу. Она поселилась у насъ, и я отдалъ мои комнаты, такъ какъ онѣ самыя теплыя въ домѣ. Самъ я переселился въ половину бабушки, но работать не могъ.

Власьевна суетилась, бѣгала, молилась. Одна фельдшерица — Евгенія Ивановна — была спокойна и дѣлала свое дѣло увѣренно, аккуратно и почти весело. Она вносила въ домъ успокоеніе и философское отношеніе къ жизни и смерти. Когда пріѣзжалъ докторъ, онався преображалась и ея вѣра въ него передавалась и намъ, и мы начинали вѣрить, что онъ спасетъ мальчика.

И сколько разъ, сидя у постели этого больного ребенка, слушая его стоны и глядя на страданія этого маленькаго человѣка — я вдругъ вспоминалъ ваши слова: «грустныя детали»… И вы дѣлались для меня такая далекая, такая чужая. Я увѣрялъ себя, что вы хотѣли пошутить, чтобы развеселить меня — но такая шутка не вяжется съ вами — серьезнымъ и чуткимъ человѣкомъ. И мнѣ становилось больно за васъ и за себя… Неужели я совсѣмъ не знаю васъ? Неужели вы не такая, какой я себѣ васъ представляю? Не можетъ этого быть! Не хочу я этому вѣрить.

С. Р.

XXIII Петербургъ. 2 февраля

Да, дорогой Сергѣй Ильичъ, конечно, я не то, что вы представляете себѣ, и вы, конечно, не знаете меня. Я думаю, никто никогда никого не знаетъ. Мы всѣ другъ для друга — загадки. Вы разгадали меня по своему, вы наградили меня тѣми достоинствами, которыя вы искали во мнѣ… Сколько разъ — когда вы говорили мнѣ о моей серьезности и глубинѣ — мнѣ хотѣлось сказать вамъ, что это все не такъ, не такъ и не такъ… Но мнѣ было жаль… не васъ, а себя: такъ радостно видѣть, что кажешься лучше, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ, такъ страшно снять съ себя маску, такъ жалко разбить иллюзіи… Но это надо сдѣлать. Вы должны видѣть во мнѣ настоящаго, а не созданнаго вами, человѣка. И я скоро пришлю вамъ свой нравственный портретъ во весь ростъ… Разскажу вамъ всю мою жизнь, мою грустную жизнь, разскажу вамъ про себя всю правду. Теперь не могу еще рѣшиться, не могу… Скажу пока только то, что я очень цѣню васъ, что вы очень дороги мнѣ.

В. Ч.

XXIV Турьи Горы. 5 февраля