Обоснованная ревность

Эту книгу стали переводить поляки. Потом еще что-то перевели. И чтобы получить там мои деньги, надо было получить командировку в соцстрану. Мне предложили в Монголию, но я тогда туда ехать не хотел. Я хотел ехать туда, где у меня были деньги, в Польшу. И купить себе джинсы наконец. В заявлении я придумал такую легенду: “Встреча с читателями”. Еще мне помогло первенство мира по спидвею. Я написал, что собираюсь писать о спидвее. Мне сказали, что мотогонки – это не повод. Тогда я придумал, что хочу изучить места, связанные с жизнью Яна Потоцкого, писателя, современника Пушкина. Был фильм по нему: “Рукопись, найденная в Сарагосе”… Мне убрали мотогонки, Потоцкого оставили. Но тут в ярость пришел секретарь: “Он едет изучать Потоцкого, фашиста!” Был такой фашист во время Второй мировой… В общем, в результате я все-таки в эту Польшу выехал. Увидел Краков и Варшаву. Мне было сорок лет, и я купил себе джинсы.

Четвертая книга, “Аптекарский остров”, снова выходила в Ленинграде в 1968 году. Редактором была Кира Успенская. И тогда же заключили договор на “Пушкинский дом”, этому поспособствовало то, что вышла книга в Москве.

Пятая книга была детской и вышла в 1968 году в “Детгизе”, в Москве. Она называлась “Путешествие к другу детства”. И не примечательна ничем, кроме счета.

Мои редакторы – Кира и Сергей

Бедные редакторы, которые меня печатали. Они лишались премий. Но они, как настоящие лоцманы, старались провести корабль, который выбрали, по этому морю. Настоящие герои. Интеллигентные люди. Поэтому, когда вступила гласность и начали печатать мое собрание сочинений, я в комментариях указывал: опубликовал такой-то. Не какое-то издание, а имена. Например, “Кира Успенская”. Она покрывала меня как могла. Я понимал, что “Пушкинский дом” у нас не напечатают ни при каких обстоятельствах. Но договор с издательством Кира Михайловна помогла мне заключить, чтобы был хотя бы аванс. А чтобы получить аванс, надо было так хитро написать заявку, чтобы она не противоречила книге, но прошла. Потом надо было так себя вести, и это уже организовывала она, чтобы книга попала к рецензенту, который меня покритикует, вернет на доработку, но не уничтожит… В результате я аванс получил, так что я действовал как профессионал.

Поэтому я и написал в одной из поздних книг, что прохождение книги к печати гораздо интереснее, чем сами книги. И когда уже стало ясно, что роман плохо написан и не подходит издательству, то, чтобы покрыть аванс, были напечатаны другие мои книги. В семьдесят шестом году. Два тома.

Поэтому самым удачным годом жизни стал для меня этот семьдесят шестой. Я напечатал самую лучшую по составу свою советскую книгу, это “Дни человека”. Ее выпускал в Ленинграде мой второй любимый редактор, Сергей Шевелев. А в Москве вышли “Семь путешествий”. Мне было 39 лет. И на мне не было позора.

Сергей недавно позвонил и очень растрогал меня. Он сказал: “Андрей, мы с тобой одного года. И можем больше в этой жизни не встретиться. Ты мне обещал подарить вышедшую литературу”. И я отщепил от своих богатств “Империю в четырех измерениях” и “Пушкинский дом”. И вот когда я надписывал, почувствовал, как мне это легко делать. Как мне не жалко этих книг для него. Потому что такие у нас были приключения, столько он брал на себя, чтобы книга вышла. Каждая вещь должна была пройти через журнал, чтобы книга вышла. А журналы меня не брали. И начальница Сергея требовала, что если я даю что-то без журнала, то она будет это читать. И все упаковали, все было пройдено через журналы, кроме “Птиц”. Все, что я писал, было за пределами советской литературы и проходило со скрипом. Тихой сапой. В последний момент, обойдя с “Птицами” 12 журналов, я сдал их снова в первый, в который сдавал. От кого я брал командировку, чтобы их писать. В “Аврору”. И они вдруг пустили. Был там такой главный редактор Торопыгин. Он снабдил это предисловием биологов, послесловием философов, и в результате, с паровозиками, это было подписано и принято даже обкомом. Я прихожу в издательство и говорю, что вот, теперь все, “Птицы” выходят в журнале. И книга подписывается. Хотя я уже знаю, что опять выкинули моих “Птиц” из журнала. Бедных “Птиц” обвинили в идеализме. В них не было Мичурина и Лысенко. И мы с Шевелевым решили промолчать об этом. И книга выходит. Сигнальный экземпляр. И я помню картинку: вылетает из своего кабинета начальница Шевелева, Зоя, такая красная и разъяренная: “Что же вы мне не сказали, что у вас сняли повесть из журнала?” – “Не знали”. Это была нормальная, честная ложь. Какое право они имеют запрещать литературу?

Восемь с половиной