Обоснованная ревность

Моя первая книга, “Большой шар”, выходила в 1963 году. Чтобы книга вышла, я пошел на компромисс и согласился выкинуть из нее несколько вещей. Там не было “Сада”, “Жизни в ветреную погоду”, “Пенелопы” и других рассказов, которые я потом включил в “Аптекарский остров”. Но я легко пошел на компромисс, потому что я уже писал “Пушкинский дом”, первая редакция которого была закончена в 1964 году. Мой замечательный первый редактор Кира Успенская делала все для того, чтобы книга хотя бы появилась. Но как только она вышла, оттепель стала закрываться. Она легла на прилавок писательской лавки возле Клодтовых коней 8 марта 1963 года, а это совпало с открытием Пленума по идеологии. Но я успел проскочить с публикацией. Вместе со мной готовили к выходу первую книгу Рида Грачёва. Он не захотел выкидывать ни одной своей вещи, хотел выйти весь. И его книга не вышла. Это сломило его.

Книга вышла, и был слух, что ее собирались хвалить наши генералы-либералы: Паустовский, Корней Чуковский. Началась дискуссия. В “Литгазете” меня разругал Воеводин. Ему скромно ответил Георгий Гулиа, в статье “А как же быть с юмором?”. А третьим, который добил Воеводина до конца, был Ермилов. А Ермилов был известен тем, что он якобы был стукач по кагэбэшной линии. Потом оказалось, что не был, а вот для публикации Михаила Бахтина он сделал многое. И я попал под прицел нашей либеральной части: “Ах, Ермилов про него хорошо написал?” И я сразу стал плохим. И не стали Паустовский и Чуковский мараться. Каждый испытал на себе что-то подобное. Эту скрытую партийность нашего либерализма.

Вы знаете, нелегко жить человеку, который знает жизнь в ее абсолютном значении. Есть такой математический термин. Добро и зло равны в абсолютном значении. Так же, как вера и безбожие. Человек, который видит, что все это вполне уравновешенно, находится в безнадежном положении, поскольку вы никому не принадлежите. Вас не любят и те и другие. Хранить независимость и свободу – это абсолютно недопустимая вещь. Она вызывает ненависть всех.

Когда Пушкин скончался и кто-то написал, что закатилось солнце русской поэзии, за что имел выговоры от секретной канцелярии, то Булгарин написал: “Жаль поэта, и, быть может, великого, а человек был дерьмо, особенно когда напьется”. Потому что Пушкин мог сказать в глаза любому, включая царя, что он думает. А этого не прощает никто.

Я же всю жизнь чувствовал себя придавленным разными силами. Но у человека всегда остается он сам. Его семья. И друзья, которых становится все меньше…

Единственная приличная заметка о первой книге была в журнале “Юность” Юрия Трифонова, который в ту пору еще не был знаменит, хотя и был лауреат Сталинской премии. В этой заметке он придумал про мою прозу термин, которым потом многие пользовались: “островидение”.

И вдруг меня посылают все-таки на съезд молодых писателей. Вроде какая-то реабилитация. Это был год, наверное, 64-й. Я еду, и моим руководителем должен быть Георгий Макеевич Марков. Он был человек с очень советской репутацией, получал премии, писал трилогии и сидел главным секретарем в Союзе. Приехал он с проработческим докладом, были хрущевские времена, но уже оттепель становилась в загон, поскольку сам Хрущев был в тупике и, как всегда, отыгрывался на идеологии. Обычная история. У него и с сельским хозяйством была ерунда, и с Китаем ерунда. И он решил отделаться легкой кровью, громил выставки и топал ногами. Марков приехал в Ленинград, всех собрали его слушать. А меня очень любил последний серапион, человек очень робкий и писатель тоже, – он был доволен уж тем, что выжил. Но человек и писатель он был тонкий. Это был Михаил Леонидович Слонимский. Я помню, что он трясся, но из любви ко мне пошел на поклон к Маркову, чтобы попросить, чтобы тот меня не топил. Он пошел к нему потому, что надеялся, что он помнит, что он его первым напечатал. Слонимский – Маркова.

Так вот, когда Марков в докладе дошел до меня, он не мог сказать про меня ничего хорошего, но помнил слово, данное Михаилу Леонидовичу. Он сказал:

– Ну, вот ты детали замечательные находишь. Например: “Азия началась, когда газированную воду стали продавать большими пивными кружками”.

Это было единственное, что он мне поставил в плюс.

От двух до пяти

Вторая книга, “Призывник”, вышла в том же “Молодом Ленинграде”. Она легко выходила, потому что прошла через “Юность” и в ней была рабочая тематика. Мое название мне не дали, и в результате она называлась “Такое долгое детство”.

Следующую, третью книгу, “Дачное место”, я проводил в Москве. Там была самоотверженная редакторша Светлана Музыченко. Ползком, тишком проскочили в этой книге две неопубликованные в журналах вещи – “Сад” и “Дачная местность”. Что было на тот момент для Ленинграда уже невозможно. Книга вышла в 1967 году.