Этот стишок утек и был передан в одном из “голосов”. И тогда наше литобъединение закрыли, а тираж сожгли. И будь я хоть сколько-нибудь либералом или диссидентом, я бы мог сказать, что моя первая публикация была сожжена. Но я не либерал и не диссидент. У меня есть либеральные взгляды. Это одно. Но когда они начинают кучковаться, мне это не нравится. Я не хочу относиться ни к какой группе. Как только пахнет партийностью, я этого не кушаю. Поэтому я и власть не люблю, и политику, и партийность. “Власть отвратительна, как руки брадобрея”. Я привит от этого. Я категорически получаюсь антиобщественный элемент. Я не человек стаи. Я вообще думаю, что человек не совсем стайное животное. Вот когда он из нее выходит, то получается маргинал. Художник или преступник. Мне повезло выбрать первое, но ведь могло случиться и второе. Я лишен страха, сделан войной. Когда я был выгнан из Горного института, я прошел стройбат. А стройбат тогда был освобожденной зоной. Он находился на территории бывших лагерей. Я думаю, он и придуман-то был для того, чтобы кем-то эти пустые лагеря заполнить.
До армии я писал стихи, которых стеснялся. В армии я тоже писал стихи, но они мне не нравились. И я дал себе зарок бросить это дело. И решительно бросил. Не писал их лет двенадцать. Я вернулся к стихам после “Пушкинского дома”. Но и их считал любительскими. Хотя они были уже более-менее, я намял к тому времени руку на прозе. И я перестал их стесняться и стал даже потихоньку издавать. Ученица моей последней жены защитила себе докторскую со стихами Олега Григорьева и моими. Она утверждала, что ни у кого не было столько стихотворных размеров, как у меня. Но это от безграмотности. “Не мог он ямба от хорея, как мы ни били, отличить” – была такая шутка.
Настоящих поэтов совсем мало. Мы как-то говорили об этом с Бродским. “Это понятно, в стихах же все известно”, – сказал Бродский. Ему, конечно, было все известно. Но и тем, кто подражает настоящей поэзии, им тоже все известно. Они могут выйти на человеческом уровне.
После армии я перешел на прозу. Преображение произошло в 61-м году. Я бурил в Забайкалье. Была практика в институте. Мы жили в землянке. В это время Титов, кажется, взлетел. Все это вместе сложилось в какую-то платоновскую картину. Я попал в его внутреннюю стихию, толком его к тому времени еще не прочитав. Через степь и через землянку, через рабочий класс…
Чтобы заняться литературой, надо быть соблазненным современником своим. То есть примером живой возможности. Если стихи писать меня соблазнил Глеб Горбовский, талантливый поэт, уровня которого я никогда не смог бы достичь, то живой прозы я не знал. Последнее, что я живое прочитал, это был “Мелкий бес” Сологуба. Оттепельных вещей еще не было. Не было на что опереться. Но ходили слухи о слушателе Академии художеств Викторе Голявкине, от которого, в частности, в восторге была моя будущая первая жена, Инга Петкевич. А Инга с детства графоманила и писала огромные амбарные книги со своими девичьими сочинениями. С подачи Инги пришел к Голявкину, мы выпили с ним водки, я прочел его рассказы и пришел от них в восторг. Вот была отправная точка, от которой стало известно, что можно писать прозу. Голявкин видел жизнь как абсурд. Не зная, по-видимому, что до него был Хармс. И мои первые вещи, в частности, “Люди, побрившиеся в субботу” 1958 года, – это, конечно, Голявкин. Ничто не может быть забыто. Пропущенные обэриуты возрождались через незнание. Ранний Горбовский и ранний Голявкин были возрождением этих людей, когда-то погибших в лагерях.
А потом возникли первые оттепельные вещи из Москвы. В частности, возникли рассказы в “Тарусских страницах” Юрия Казакова. Это был хороший прозаик. Возникли какие-то литобъединения, где первой публикацией было – прочесть друг другу вслух вчера написанное. А поскольку первое литобъединение, в которое я попал, было от ленинградского объединения “Советского писателя”, где возникло, может быть, единственное оттепельное издание “Молодой Ленинград”, то издаваемый им раз в год альманах нашего ЛИТО и стал местом моих первых публикаций.
И там же, в “Молодом Ленинграде”, постепенно накопилась моя первая книга.
Глава третья. Тихой сапой
“Большой шар”