Обоснованная ревность

К 1978 году у меня было восемь с половиной книг. Половина – это книжка “Не считай шаги, путник”, в серии “Библиотека «Дружбы народов»”. Книга была сложена, кажется, из трех авторов. У меня там было три произведения. И эту книгу тиснули в Америке. Эту книгу подсмотрел Юз Алешковский, мой самый главный друг, в Штатах, у какого-то издателя, пирата. И взял его за локоть: “Ты у Битова тиснул книгу, гони пятьсот долларов”. Вот так он боролся за мои авторские права. Восьмой были “Уроки Армении”, вышедшие в Ереване.

В 1972 году у меня началось сотрудничество с редактором из “Молодой гвардии” Сергеем Шевелевым, и он выпустил книгу, где были “Уроки Армении” и “Колесо”. Кто-то из критиков, помню, написал, что с “Колесом” нужно еще поработать, чтобы его не сломать, а выпрямить…

“Пушкинский дом”

А тем временем варилась история с “Пушкинским домом”. Он самиздатом уплыл на Запад, вопрос был только в моем разрешении это печатать. И я пошел на это. Он вышел в Штатах на русском языке в 1978 году. Тогда же, когда вышел и Фазиль Искандер со своим “Сандро из Чегема”. Но я написал своему редактору, чтобы он придерживался версии, что рукопись пришла к нему через самиздат. И он придерживался. Так мне было легче пережить последствия.

Роман я пробовал печатать главами в СССР, приходилось редактировать. Например, дядя Диккенс у меня не сидел, а воевал, в журнальной редакции. За что я был тут же подвергнут либеральной критике тех читателей, которые читали меня в самиздате, где дядя Диккенс сидел. Дядю Диккенса я срисовал с друга семьи. Он умер, когда я был в армии. Всего-то было ему 63 года. Он был красавец, ловелас, офицер. Он и правда не сидел, а воевал, это я придумал, что он сидел. Но я не придумал тип. Я знал Домбровского, который сидел 15 лет, знал много об этих людях.

Потом “Пушкинский дом” вышел в Европе. Издатели просто ограбили меня. Но если бы там не вышел “Пушкинский дом”, судьбы бы не было. Может быть, в этом и хитрость – давать себя обманывать.

Разгром и переезд в Москву

После публикации на Западе “Пушкинского дома” в 1978 году меня перестали печатать. Я добил ситуацию “Метрополем”, сыграв в чужую игру в 1979 году. Меня не печатали 8 лет, до 1986 года. Поскольку я нигде никогда не работал, то приходилось туго. Кое-что капало как гонорар с переводов моих книг на другие языки. Еще мне друзья присылали какую-то технику, которую я продавал. В общем, перебивался с хлеба на квас. Тогда можно было жить на копейку, так жили все, дело нехитрое. От всего разгрома после “Пушкинского дома” у меня остался только автомобиль. С семьей я расстался и жил по мастерским друзей. Ну, все нормально.

Вообще, я заметил, с деньгами странная история. Их всегда получаешь не за то и совершенно случайно. Поэтому один из моих персонажей, жулик, изрекает такую истину: “Большие деньги зарабатываешь быстро, а маленькие – медленно”. Я заметил, что это действительно так. Большие деньги приходят и уходят, а маленькие очень правильно расходуются. Если ты беден, ты просто иначе живешь.

В Москву я стал переезжать с 1964 года. Причин было три. Во-первых, я уехал из болота, потому что питерский обком партии меня бы раздавил как червя. Во-вторых, в 1964-м я стал учиться на Высших курсах сценаристов и режиссеров, а там учились интересные люди. Резо Габриадзе, например, с которым мы дружим всю жизнь. Грант Матевосян, Рустам Ибрагимбеков. В-третьих, оставив свою первую семью в Ленинграде, я женился на москвичке Ольге Шамборант. Как хорошо сказал один прославленный питерский писатель, оба брака были удачны. А потом мне вдруг выдали квартирку в этом же доме, где я и сейчас живу. Я был “двухлетний” москвич, и мне выдали эту квартирку, полагая, что от этого счастья я не свалю на Запад. Я переехал из 28-й квартиры на третьем этаже рядом с Московским вокзалом в Питере в 28-ю квартиру третьего этажа неподалеку от Ленинградского вокзала в Москве. И продолжал жить между Питером и Москвой, в постоянных разъездах. Ездил на автомобиле, так дешевле. Перепуганная советская власть выдала мне даже дачу в Переделкине.

Проза. Попытка неверности

Несмотря на то что я учился на курсах, сценаристом я так и не стал. Думаю, что тем, кто пишет прозу, переключаться на сценарное дело не пристало. Это разное состояние текста. “Вошел, вышел” – это не мое. У Островского хорошо получалось писать пьесы. У Толстого “Живой труп” – еще куда ни шло, но “Плоды просвещения” – это не пьеса. Чехов писал пьесы, но он женился на актрисе и утверждал, что никогда не сядет за роман. Я не знаю, почему он писал пьесы. Но он оказался пионером современной пьесы. Опередил время.

Прозаический текст – это связь первого слова с последним и каждого с каждым. Как это можно сделать, не очень понятно. В стихах это понятнее. Там есть за что цепляться. Ритм, рифма. Объем. А проза – дело темное. Темное и достаточное таинственное. Ткань, паутина – вот что ближе всего к прозе.