Обращение Апостола Муравьёва

— Ладно, братцы, — отсмеявшись, пригладил бороду Виктор Павлович, — ещё по маленькой за невинно убиенного самодержца, и в постелю. На золоте, знаете, титулы предков теряют блеск. Здесь только сам. И сразу видно, кто ты на деле. Профессор порой швыряет кайло, рыдая от бессилия, а неуч, постаравшись сезон, покидает Иркутский край богатым, как директор винно-водочного завода в городе Грозном. Предупреждаю: работа тяжёлая, если слюда не пойдёт, то старые разрезы, галечные отвалы, борта карьеров, заброшенные целики в шахтах — всё это может стать нашим хлебом. Пойдём в тайгу, будем мыть гальку на косах, пробивать шурфы…

— Придётся привыкнуть невзгодам, к лишениям, — по-книжному подхватил Николай, помнивший признания дядьки, — голодать, мёрзнуть, бояться обвала в шурфе…

Времени на раскачку бригадир не оставил. Заранее, пока ожидал кандидатов в бригаду, разведал выход слюдита в наскальи. Работу приголубили с утра, наскоро позавтракав блинами с мёдом. Их за годы жизни в мужской общине Виктор Павлович научился готовить виртуозно.

Марата разбудило фальшивое пение: «Блины, блины, блинята, забавные блинцы…» И заново. Начиналось шаманством, им и заканчивалось.

Апостол вертел в руках кайло — заострённый с двух концов стержень с рукоятью посередине, — поплевал на ладони, и принялся. Кайлил с огоньком, так, что у Колуна глаза открылись. Пёрла несчётная силища наружу. С каких недоимок ушёл такой бычара из большого бокса, оставалось загадкой.

Заладился дождь, но оставалось тепло. Ублажал грибной дух. Напрасное благолепие, работа старателя оказалась неблагодарной. Бесповоротно тупой — руби слюдит, ищи занорыш…

К полудню, когда вымотались изрядно, на тракторце подобрался бригадир. Осмотрел работу, разочарованно огорошил:

— Пусто поверху. Ладно, шабаш, будем слюду по-македонски бурить. А с паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок.

К вечеру набурили с тонну. Спустили вниз, к барже. Погрузились. И потекли дни, схожие между собой, как шишки на кедровом стланике.

— Не нудьтесь, хлопцы, — чувствуя разочарование, пытался поддержать братву бригадир, — мы и без рыжья, на одной слюде, поднимемся.

— И что почём? — равнодушно спросил Апостол, ранее ни разу не поднимавший вопроса о деньгах, словно приехал в Сибирь облагодетельствовать обнищавших старателей.

— Чудной ты человек, — задумчиво проговорил Марату Мамонтов, — если честно, я с первого дня ждал, когда спросишь. Племяш мой интересовался, а ты нет… Словно убежал сюда от кого-то или чего-то. Лучше, если сам расскажешь, надо знать, это может оказаться важным.

— Да нет, Виктор Павлович, проще не бывает… Дома скучно стало. Во мне словно бесовская пружина. Закручивается, закручивается, но доходит до упора. Крепче закрутить нельзя и удержать невозможно. Толкает вперёд. Как сопротивляться? Пробовал. Тик-так, тик-так — нет покоя. Пока не раскрутится. И опротивит в тот же миг. А там, оп-ля, подавай новое хобби.

— Вроде маятника? Не надоело туда и обратно? Когда-то придётся тормознуть.

— Надеюсь, Палыч… Авось, найдётся сила, способная удержать, — Марат помолчал с минуту, затем спросил с лукавством: — Не золото ли?

— Не щерься. Вполне может быть. Золото не просто драгоценный металл. В нём мистика, волшба, магия, и что-то от Божественного венца. Вот колечко твоё обручальное, думаешь, взяли меру золотишки, расплавили, проковали, завили — и всё? Ан нет. У золота особый шик. В мире всё исчезает, испаряется — нефть, железо, сталь, медь, даже серебро. Золото — нет. Оно не уходит ни в землю, ни в воду, ни в воздух. Не исключено, твоё обручалово — металл, добытый в древнем Египте. Успел побывать в слитке, в монете, броши, серьгах, портсигаре. С длинной историей, стоившей владельцам жизни.

Марат, памятуя уроки Габриэляна, работал, как некогда боксировал. Хотелось вживую увидеть природное нетронутое золото, чей невинный блеск затмит душевную боль. Скальные породы, словно устрашившись пришельца, соединившего в себе мощь Геркулеса и самоотверженность Прометея, откупались сочившейся наружу влагой. Апостол, вгрызаясь в камень, не испытывал сомнений. По ночам, несмотря на чумную усталость, читал. Бригадир накопил солидную библиотеку о золоте. Оно, как идол, притягивало к себе воздыхателей, не взирая на пол, возраст и чин, предрекая ужасы доли. В руки давалось не всем и не сразу.

«Труднее всех старателям», признавался Мамонтов и знал, что говорил: брюзгливое счастье старателя — найти крупинку весом чуть выше грамма. Апостол оставался себе на уме, не для такой безделицы в Сибирь подался. Докопавшись в книгах, что самородки за килограмм редкость, а больше десяти — музейная, не смутился. Для других пусть остаётся редкостью, но перед ним земля непременно разверзнется, как вагонная проводница, явив в закромах россыпи самородков.