Обратная сила. Том 1. 1842–1919

Сандра в сопровождении Казарина двинулась в сторону дома.

– Почему ты завела этот разговор с Карабчевским? – спросил Юлиан. – Дело Ольги Палем слушалось несколько лет назад, все уже забыли о ней.

– Ты знаешь почему, – сухо ответила Сандра.

– Да, я знаю, что твоя мать застрелила любовника и умерла на каторге, но это никак не объясняет для меня твоего интереса к делу Палем.

Сандра остановилась и сердито топнула ногой.

– Да как же ты понять не можешь, что я хочу разобраться: почему мою мать отправили на каторгу, а эту Палем отпустили с миром, признав невиновной. Две совершенно одинаковые истории, а конец у них разный. Отчего? Кто или что тому причиной? Из объяснений Николая Платоновича я вывела, что снисхождение присяжных вызвал характер Палем, ее наивность, даже глупость. Выходит, если мою мать осудили на каторгу, то она не была ни глупой, ни наивной. Но коли так, то почему, почему она сделала то, что сделала? Если она была умна, то… Словом, я ничего не понимаю, в моей голове одно с другим не связывается. Я ничего, совсем ничего не знаю достоверно про свою мать, а мне хочется понять, отчего моя судьба сложилась так, а не иначе.

– А что же Николай Владимирович? Ты говорила, что он мало рассказывал, но, возможно, если проявить настойчивость, он скажет больше.

– Не скажет. Уж сколько раз я пыталась, он отговаривается тем, что знакомство с моей матерью было кратковременным и он не успел много узнать о ней. Да и к чему спрашивать, если человек не хочет говорить? Когда вынуждаешь о чем-то сказать, почти всегда слышишь неправду. А неправда мне не нужна.

Они вернулись на лужайку, и дачная жизнь потекла своим чередом. До обеда сходили на озеро искупаться, после обеда кто-то дремал, кто-то читал, кто-то увлеченно беседовал. Часов в семь пополудни явился Валерий, младший брат Алекса, ездивший на велосипедную прогулку, совмещенную с посещением больных: уже третий год подряд он пользовал в качестве семейного врача несколько семейств, живущих на дачах по другую сторону озера. Если не случалось ничего экстраординарного и его не вызывали письмом, то Валерий Игнатьевич Раевский навещал своих пациентов по воскресеньям, с самого утра садясь на велосипед и закрепляя на багажнике сумку с инструментами и лекарствами. Дорога вокруг озера была не близкой, но для спортивного Валерия, любившего физические нагрузки, поездка вдоль лесной опушки всегда была в удовольствие.

– Хорошо прокатился! – Его приятное округлое лицо лучилось добротой и оживлением. – С пользой для здоровья, а то ведь наугощали так, что продохнуть невозможно! В каждом доме или девица на выданье, или уж и вовсе перезрелая, так обязательно за стол тянут и пироги ставят. Как тут отказаться? Слаб человек, ох, слаб!

– Да как же слаб? – со смехом возразил брату Алекс. – Был бы слаб – давно б уже выбрал себе невесту из этих, с пирогами. А ты вон держишься. Стало быть, силен!

* * *

Около девяти часов заглянул сосед Борис Вениаминович.

– Господа, коляска готова, я в город. Кто-нибудь желает составить компанию?

– Меня возьмете? – тут же отозвался Казарин.

– А вы, Николай Платонович? – обратился Зак к Карабчевскому. – Остаетесь? Или с нами пожалуете? Места хватит на всех.

– Останьтесь, Николай Платонович, – попросил Раевский. – Мы с вами еще не обо всем договорили.

– А не стесню? Я б остался с радостью, хорошо тут у вас! – признался петербургский адвокат.

– Оставайтесь, оставайтесь, – дружно заговорили все Раевские, – сейчас чай будем пить, потом музыкальный час у нас, вам понравится.

После чая, накрытого на веранде, перешли в дом, в комнату, где стоял рояль. Сандра открыла клавиатуру, перебрала пальчиками стопку нот.

– Ну, Элиза, заказывай, ты у нас теперь главная.

– Право, мне неловко, – заговорила жена Алекса, – может быть, пусть гость закажет?

– Нет-нет, – строго ответила Сандра, – мы же условились: до рождения ребенка все делается только к твоему удовольствию. Надеюсь, Николай Платонович на нас не обидится?

Карабчевский с удивлением окинул глазами Элизу, одетую в свободную кружевную блузу, полностью скрывающую округлившуюся фигуру и выступающий живот.

– А я и не подозревал о ваших обстоятельствах! Подумать только, каковы мастерицы эти модистки! Но знаете, господа, что меня от души радует? Раньше, даже еще во времена моей юности, говорить о предстоящем материнстве было совершенно неприлично, да еще при посторонних. Произносить слово «беременность» в обществе было нельзя, в самом крайнем случае следовало говорить «интересное положение». Теперь, слава богу, нравы куда свободнее, и можно хотя бы в семейном кругу открыто воздавать почести и уважение будущей матери. Ваше сиятельство, графиня Раевская, что вы хотели бы послушать?

Элиза застенчиво улыбнулась, отчего ее некрасивое лицо сделалось даже милым.

– Я бы попросила, если возможно, Шуберта, «Мельник и ручей». Только в русском переводе. По-русски так мелодично звучит!

– Какой, однако, необычный выбор в подобных обстоятельствах, – заметил Карабчевский. – Весьма печальная песня. Я полагал, вы попросите что-нибудь более оптимистичное.