Обратная сторона космонавтики

«Гибсон мне понравился сразу… Это был человек самообладания и порядка, он относился к жизни спокойно и по-философски.

Но с приближением зимы мы могли все реже и реже выходить наружу, пока не оказались совсем запертыми в этой ловушке. Внутри меня все чаще случались вспышки гнева, и все… чем я некогда так восхищался в моем спутнике, начинало меня раздражать. И вот настал момент, когда я уже не мог выдерживать взгляд этого неизменно доброго по отношению ко мне человека. В его спокойствии я видел только лень, философская невозмутимость стала казаться мне простой бесчувственностью, а педантичная организованность его дня отдавала маниакальной мужественностью предков. Мне казалось, что я действительно мог однажды убить его».

Точно так же адмирал Ричард Бёрд предпочитал в одиночку проводить свои длинные зимние наблюдения в Антарктиде в опаснейших условиях 24-часовой темноты. В моменты, когда собственные мысли выходят из-под контроля, некогда дорогое кажется бессмысленным, и все, что ни делаешь — задуваешь лампу или просто снимаешь сапоги, — раздражает с ужасной силой, лучше быть одному, чем гадать, что в этот самый момент делается в голове твоего напарника.

Окружающие люди — это лишь один источник психологических проблем, возникающих в космосе. Об этом хорошо сказал Норберт Крафт. Когда я спросила его, как он думает, профессия астронавта — лучшая или худшая в мире, он ответил: «Вы не высыпаетесь, задания должны выполнять неизменно прекрасно, или вас лишат возможности летать; за одним заданием сразу же следует другое; туалет воняет, а в ушах постоянно стоит шум; вы не можете открыть окно, побыть с семьей, не можете расслабиться, и платят вам совсем немного. Разве есть работа хуже этой?»

По словам Лавейкина, ограничения на «Мире» в 1987 году оказались куда серьезнее, нежели он ожидал: «Это тяжелая, грязная работа. Всегда очень шумно и жарко». Его тошнило больше недели, а таблеток, чтобы помочь ему, не было. Лавейкин вспоминает, как уже через пару дней после начала полета, не выдержав, сказал своему командиру: «И мы должны оставаться здесь целых полгода?» На что Романенко ответил: «Саша, люди в тюрьмах по десять лет сидят».

Подводя итог, можно сказать, что космос — это депрессивная, равнодушная ко всему обстановка, а ты в ней как в ловушке. И если находишься в этой ловушке достаточно долго, фрустрация превращается в гнев, а гнев ищет выхода и жертвы. У астронавта выбор небольшой — другие члены экипажа, сотрудники центра управления полетом или же он сам. Ты стараешься не изливать свой гнев на коллег, чтобы не усугублять ситуацию. Ты даже не можешь просто хлопнуть дверью или умчаться на машине куда подальше. Тебя затягивает все сильнее и сильнее. «Кроме того, — поясняет Джим Ловелл, который провел две недели бок о бок с Фрэнком Борманом на „Джемини-7“, — ты понимаешь, что все очень серьезно, и ты зависишь от других членов команды, их жизней, так что стараешься не восстанавливать других против себя».

Лавейкин и Романенко полагают, что разногласий им удалось избежать главным образом благодаря разнице в возрасте и звании. «Юрий был старше и имел уже кое-какой опыт в полетах, — говорит Лавейкин. — Так что он был безусловным лидером с психологической точки зрения, а я следовал за ним, и меня это устраивало. Вот поэтому наш полет проходил достаточно спокойно».

В это сложно поверить, и я спрашиваю: «Неужели вы ни разу не выходили из себя?»

«Конечно, бывало, — отвечает Романенко. — Но виноваты в этом в основном были сотрудники центра управления полетом». Романенко выбирает вариант номер два. Срывать свою злость на сотрудниках центра управления полетом — старая традиция астронавтов, известная в психологии как «переключение». По утверждению космического психиатра Ника Кейноса (Калифорнийский университет, Сан-Франциско), примерно на шестой неделе полета астронавт начинает отдаляться от своих товарищей по команде, искать «свое» место и переключать свой гнев с непосредственных коллег на сотрудников центра управления.