Обратная сторона космонавтики

Джим Ловелл, по всей видимости, выбрал своей жертвой диетолога: «Замечание доктору Ченсу, — записано в центре управления. — Кажется, будто я попал в снежную бурю, и у меня нет ничего, кроме крошек от сэндвича с говядиной. И это за 300 долларов! Думаю, можно было придумать что-нибудь получше». А через семь часов следующая запись: «Еще одно сообщение доктору Ченсу: цыпленок с овощами, серийный номер FC680, отверстие почти совсем запечатано. Выдавить невозможно… Продолжая предыдущее обращение к доктору Ченсу: только что удалось распечатать тюбик; теперь осталось только отмыть иллюминатор от цыпленка и овощей».

А ведь Ловелл провел в космосе только две недели. Интересно, есть ли какая-нибудь связь между размером помещения и силой раздражения. Кейнас говорит, что не припоминает каких-либо исследований по этому вопросу, но в целом может подтвердить, что такая связь существует.

Пожалуй, именно «переключением» можно объяснить тот факт, что Джудит Лапьер больше злилась на ИМБП и Канадское космическое агентство, нежели на русского командира, чьи действия и привели к межкультурному столкновению и естественной ситуации «мальчик-девочка». Хотя не исключено, что сотрудники ИМБП действительно вели себя не лучшим образом.

Романенко все еще не может спокойно вспоминать то время: «Люди, готовящие для нас задания, понятия не имеют, что такое жизнь на борту. Тебе говорят бежать к пульту управления, а потом кто-то приказывает переключиться на что-то другое. Но они не понимают там, что я не могу быть в двух местах одновременно». (Именно поэтому космические агентства стараются использовать настоящих астронавтов в качестве «переговорщиков».) В истории советских космических станций Роберта Зиммермана написано, что под конец полета (уже после того как Лавейкин покинул станцию) «Романенко становился настолько вспыльчив в разговорах с центром управления, что переговоры с Землей всегда вел какой-нибудь другой член экипажа».

Александр Лавейкин выбрал вариант номер три — обратил весь гнев на самого себя. И в результате — депрессия. Позднее, после ухода Романенко, Лавейкин признался, что были моменты, когда он даже подумывал о самоубийстве: «Хотел повеситься. Но ведь это в невесомости невозможно».

Романенко видит наперед все трудности путешествия на Марс. «Целых пятьсот дней», — говорит он с нескрываемым ужасом. После приземления Лавейкина Романенко провел на корабле еще четыре месяца. Зиммерман пишет, что состояние Романенко стало намного нестабильнее, и работать с ним было все труднее, мол, он все время «писал поэмы и песни» и делал физические упражнения — и только. Я прошу Лену узнать у Юрия об этой фазе его жизни и говорю, что мне очень хотелось бы услышать какую-нибудь из написанных им в космосе песен.

«Хотите, чтобы мы спели? — смеется Романенко своим прерывистым смехом. — Ну, тогда нам нужно пятьдесят грамм виски!» Я извинилась, сказав, что с собой не захватила.

«Ничего, — говорит Лавейкин. — У меня есть. В кабинете». Еще только 11 утра, но я не могу отказаться.

Лавейкин проводит нас по музею, рассказывая при этом о его экспонатах. На каждом экране изображен какой-нибудь гигант советской космонавтики. Чуть ранее в тот же день я ходила в Московский Политехнический музей и обратила внимание, что секции там организованы по такому же, как и здесь, принципу — не таксономия и не биологический подход лежали в их основе, а вещи: дневники экспедиций, ценные экземпляры, почетные награды. Ракетных инженеров представляли их ручки, фляжки, очки и наручные часы.

Зайдя в кабинет, Лавейкин решает поискать в компьютере запись песни, созданной Романенко на борту станции «Мир». На столе практически ничего нет, а на его передней части выдается некое подобие трапа. Лавейкин встает, чтобы открыть мини-бар, достает оттуда бутылку виски «Грант» и четыре хрустальных стакана и ставит их на эту выступающую часть стола. Настоящий бар! В России, оказывается, можно купить стол прямо со встроенной барной стойкой.

Лавейкин поднимает стакан: «За, — он пытается подобрать подходящее слово. — За приятную психологическую обстановку!»

Мы чокаемся и выпиваем содержимое до дна. Лавейкин снова наполняет стаканы. Играет песня Романенко, и Лена переводит: «Прости Земля, мы говорим тебе „прощай“, наш корабль стремится ввысь. Но придет время, и мы окунемся в синь рассвета, подобно утренней звезде». Сидя на стуле, я пританцовываю под легко запоминающийся поп-мотив, пока не замечаю, что Лена погрустнела: «Я поцелую землю, я обниму друзей». В конце песни Лена вытирает слезы со своего лица.