Обратной дороги нет

Она выглянула в оконце и увидела раздетого по пояс Ганса. Он рубил дрова. С размахом ударял колуном по толстому чурбаку, и он раскалывалось надвое. От сильного тела Ганса шел пар.

– Х-хэк!.. Х-хэк!.. – как и каждый дровосек хекал немец, выполняя эту несложную, но тяжелую работу.

Феония с удовлетворением отметила, что вокруг Ганса лежало уже немало нарубленных дров. Выходить на крыльцо не стала. «Пущай рубит», – подумала она и вернулась к печи, одновременно кинув на стол скатерку. Подумав немного, поставила на припечок сковороду, крупно накрошила на нее куски сала и сунула сковороду в печь. Когда сало зашкворчало и слегка зарумянилось, она достала из пестерки пяток яиц и разбила над салом. Лишь после этого вышла во двор, сказала окруженному дровами Гансу:

– Ну, и хватит на седни… Финиш! А то неровен час – запалишься!

Ганс не совсем понял ее, стал подбирать дрова, чтобы сложить их в поленницу. Но Феония остановила его:

– Не надо! Хватит! Дрова Кешка уложит!.. Иди… эссен!

На ходу одеваясь, Ганс последовал за хозяйкой в дом. Феония поставила на стол перед ним деревянную миску с картошкой и сковороду с глазуньей.

– О-о! – Ганс набросился на еду.

Справился быстро. И совсем уж по-деревенски горбушкой зачистил сковороду. Затем также торопливо выпил из кружки заваренный сушеными лесными травами чай.

– Поел?.. Возьми вот с собой, – она подала Гансу небольшую круглую буханку хлеба. – У вас, слыхала, с едой не шибко.

– Филь данке! – не стал отказываться от хлеба Ганс.

– Ну и все! И иди… нах хауз иди. Домой. В овин.

– Я, я! – Ганс неохотно встал и медленно пошел из дома.

На повети он приостановился, потрогал рукой обломанные перила.

– Кароши дом! Абер гросс… Гросс фюр один маленки фрау. Репарирен надо!..Рем-монт! Манн надо… Му-жик!

– Не дурная, сама понимаю. Да где ж его взять? – сердито сказала Феония и слегка подтолкнула его. – Иди-иди!

Она вывела его на улицу и, не сказав ни слова, вернулась во двор, закрыла калитку.

Ганс постоял немного возле ворот, с удивлением рассматривая дом хоть и обветшалый, но все еще нарядный – с кружевными наличниками над окнами, со ставнями с голубками. Вздохнул. Неторопливо пошел по улице.

Вернувшийся домой с санками Кешка застал мать за уборкой дров.

– Ты чего это, мам? Что ж я, дров не нарубаю? – проворчал Кешка.

– Это не я, немец нарубил.

– Я видал его, по улочке шел… Че ходит?

– Скушно ему, должно быть. Была семья, дети, дом. Все под бомбежкой погибло.

– Пожалела! – рассердился Кешка. – А они на нас войной пошли, сколь мильйонов наших постреляли!

– Да кто ж его знает, стрелял он в наших иль нет. С виду-то совестливый.

– Во-во, мать! Такие вот, как ты, и становятся энтими… ну, которы пособничают врагу!

– Дурак ты, сына! Он, может, от тоски сердешной мается, места себе не находит, а мы его чо – в шею?

На кухне, на скамье, где сидел Ганс, Феония заметила какой-то сверток. Развернув тряпицы, увидела вырезанного из дерева гнома, с толстым смешным носом, в шляпе.

– Ишь, чего настругал! Гляди-ко, Кешка! Это он, видать, тебе.

Кешка издали рассматривал гнома. Видно, что мальчугану он понравился, и все же он нахмурил брови.

– Ну и идолища! Кинь ее в печку, ма!

Феония тоже повертела в руках деревянную фигурку, пристально ее изучая, и миролюбиво сказала:

– Ну чо ты так, Кеха? Вполне забавный вышел мужичок. Должно, домовик ихний или ишшо какой лешак? – Феония поставила его на подоконник. – Пить-есть не просит. Пущай стоит… Человек все ж старался!

В отгороженном (конвойном) отсеке овина радист Комаров, в очках с толстыми линзами, с полудня мучил старенький «телефункен». И к вечеру, наконец, связался с базой.

Здесь же находились и Анохин с Чумаченко, ждали связи.

– Батюк! – радист с почтением протянул Анохину наушники.

– Какой Батюк?

– Сказал, подполковник Батюк. Я думал, вы знаете. Видать, наше прямое начальство. Потому, как ругается, – свистящим шепотом доложил Комаров.

Анохин отжал тангенту на микрофоне. Одним наушником он слушал сам, другой был повернут к старшине, чтобы тот тоже вникал.

– Начальник спецкомандировки младший лейтенант Анохин!

– Анохин! – просипел голос в наушниках. – Почему голоса о себе не подаешь? Спрятался, понимаешь, в глухомани и затаился!.. Как там у тебя работа?

– Лес заготовили. Фундамент поставили. Ладим вторую площадку.

– Медленно чухаетесь, медленно!.. Кстати, какой у тебя процент убыли? Ну, в смысле пленных?

– Да все работают!

– Ой, ну не бреши, Анохин! У всех, понимаешь, убыль, а у тебя нету? Значит, мало гоняешь! Строгой дисциплины нету!.. Ты мне это… ты гуманизм на соплях там не разводи!

– Продукты на исходе, товарищ подполковник! Недокармливаем! Люди слабеют.

– Какие люди?

– Да пленные же.

– «Люди»… Это, Анохин, материал, – хрипел наушник. – Все-таки политически ты недотягиваешь! Не осмысливаешь текущий момент!.. Ну, да ладно! Встренемся, как следует поговорим. А пока… пока выкручивайся! Находи решения!

– Обещали же, что будет подвоз! – не сдавался младший лейтенант.

Но «телефункен» сипел уже что-то вовсе непонятное.

– Все! Гетеродин сдох! – вздохнул радист, забирая наушники.

Анохин сидел, задумавшись.