Обратной дороги нет

Бульбах, высмотрев что-то в своих чертежах, гневно набросился на сидящего высоко верхом на бревне немца. Тот с помощью большой киянки загонял край перекладины в паз. Немец ему отвечал, как положено отвечать полковнику. Тихо, вежливо.

Неожиданно киянка выпала у него из рук и, кувыркаясь, полетела вниз и упала на большую кучу стружек. Бульбах едва от нее увернулся. Вслед за киянкой, цепляясь ногами за доски, тяжело упал в стружки и немец, и остался лежать неподвижно.

Разговаривая с Палашкой, Анохин краем глаза наблюдал за Бульбахом и увидел, как свалился с лесов немец.

– Извини, Пелагея, там что-то случилось, – сказал Анохин и торопливо захромал к основанию вышки.

Растерявшийся полковник Бульбах позвал несостоявшегося медика Вернера. Тот стал осматривать неподвижно лежащего товарища. Ощупал жилку на шее, приподнял веки, затем слегка пошлепал его по щекам.

Немец постепенно пришел в себя и сел, с удивлением осматриваясь.

– Хунгеронмахт… Пльохо эссен, – пояснил Вернер, обращаясь одновременно и к Анохину и к Бульбаху. – Нет фляйш…миясо!.. Нет шпик!..

– Хунгер, хунгер! – повторил слова медика полковник. – Плехо!

– Ну, чего тут скоилось? – спросил Африкан, слезший с вышки и тоже взволнованный происшедшим.

– Чего непонятного! – объяснил Анохин. – Голодный обморок…

– Шлехт рацион! Жениив конвенцион экзистенц! – и Бульбах попытался объяснить Анохину законы Женевской конвенции. – Их протестире!

– «Конвенцион», «рацион»… – озадаченно пробормотал Анохин, выслушав длинную тираду полковника. – Да где ж его взять, этот самый рацион? Сам, что ли, не видишь, куда забрались? Кто приедет?

– Конечно, при такой погоде на морозе жиры нужны, – вмешался в разговор Чумаченко, заметно округлившийся за время постоя у Соломониды. – Нам на Днепрогэсе даже в голодный год по фунту сала давали. Такой вот толщины шпик, в ладонь!

– Я-а, дер Шпик! – обрадовался пониманию Бульбах. – Карашо!

– А я что, не понимаю, что шпик – хорошо, – угрюмо сказал Анохин. – Да подвоза, вишь, пока нету.

– Ну, ничо. Обошлось, – подвел итог Северьяныч. – А то я уж думал, нать актировать увечье-то… или похужее чего…

– …Флейш, яйко, млеко, – продолжал перечислять Бульбах.

– А шампанского? – предельно озлясь, спросил Чумаченко. – Шампанского не хочешь? – и поднес полковнику под нос кукиш.

Пострадавший немец сидел среди стружек, как в гнезде, и смотрел то на Анохина, то на Бульбаха, то на обступивших его товарищей и жителей деревни. Потом он неторопливо встал, подобрал валявшуюся у его ног киянку и решил опять взобраться на свое рабочее место. Но толстый Петер забрал у него киянку и вместо него полез на леса.

Люди постепенно стали расходиться.

Покинул площадку и Анохин. Хромая, он миновал овин и направился к похожему на избушку на курьих ножках продуктовому сараю, или, как называл свое рабочее прибежище Мыскин, каптерке. Вслед за Анохиным в каптерку пришел и Чумаченко.

Мыскин продемонстрировал своему начальству оставшиеся продукты. Потряс перед ними худосочными мешками с остатками муки и вермишели. В одной коробке сиротливо перекатывались три банки мясных консервов, в другой – с десяток сухарей.

– Ну, день-два впроголодь еще продержимся, а дальше… дальше разве что впрямь меня на харч немцам пустите, – печально пошутил Мыскин. – Эх, лошадь жалко. Утопла. Счас бы в самый раз сгодилась бы.

Пока они обсуждали совершенно неразрешимый продовольственный вопрос, в каптерку, поднявшись по лесенке, сунула голову Феония.

– Я до вас, товарищ командер. Может, спуститесь?

– Да некогда мне! – отмахнулся от Феонии Анохин.

– Так я по вашему делу, нащет провизии.

Анохин неохотно спустился.

– Мне, товарищ командер, все ваши заботы ведомы…

– Правильно говорите: заботы мои.

– Дак это как смотреть. Ваши – не ваши. Обчие. Вы у нас тут не местный, потому не все знаете. А вокруг Полумглы медведей не считано.

– Ну и что?

– Ну как же! – даже задохнулась от удивления бойкая красавица, объяснила: – Ковды мы под раскулачку попали, всю Полумглу однова медведь только и выручал. Мясо – раз, жирок – два. С иного медведя жира больше брали, чем с доброго кабана.

Анохин с интересом посмотрел на Феонию. Не перебивал вопросами. Ждал, что скажет она дальше.

– Есть в суземах один матерый, я место ведаю. С мужем ходила. Мой-от сколь их до войны поднял, а энтого берег. «Хозяин», говорил. Для доброго приплода сохранял… Я с им справлюсь. Только помощника дайте. С винтовкой. И чтоб не робелого.

Лейтенант обернулся, взглянул на Чумаченко. Тот тоже спустился вниз и стоял рядом. Он был самый крепкий и бравый из всей конвойной команды. Но старшина ускользнул взглядом, отвернул свои буденновские усы, равнодушно смотрел по сторонам: мол, не мое это дело, медведи.

– Энтого не надо, – сказала Феония, поняв мысли лейтенанта. – Энтот больше по бабам. И по сметане.

– Ну, полегше! – возмущенно буркнул старшина. – За такую дискритацию могу и к ответу. По законам военного времени.

– Ой! Испужалась! – с презрением посмотрела Феония на старшину. – Мне Солоха говорила: ты в энтой… в охране служил. Я на вашего брата в раскулачку насмотрелась. Однова гниль…