Обратный адрес. Автопортрет

Дайдо Лури, как его звали с тех пор, как он – не первым и не последним – достиг просветления, был буддой. Я не знал, что это значит, а он не мог объяснить – только продемонстрировать на примере, ради которого мне пришлось забраться высоко в Катскильские горы. Готовясь к аудиенции, я жил паломником. Спал на нарах, вставал в четыре утра, молча трудился на морозе, часами медитировал, читал вслух сутры и вместе с хором монахов перечислял имена всех будд – от первого, Гаутамы, до ныне действующего, к которому я записался на прием. Труднее всего было принимать эту жизнь всерьез и не глядеть со стороны на себя и других.

– Взрослые, вроде бы, люди, – шипел я, – прикидываются японцами, бубнят что-то на санскрите, сидят без дела в изуверской позе лотоса, горбатятся в снегу, едят соевые сосиски и притворяются счастливыми.

На второй день я не выдержал и поделился сомнениями с толстяком, занимавшим нижние нары.

– Зачем же вы приехали? – удивился он.

– Ну, видите ли, у меня особый случай: я писатель.

– Что ж тут особенного? – еще больше удивился сосед. – И я писатель, и все остальные, кроме того, в углу, который сочиняет стихи и сценарии.

Решив не бунтовать, я послушно изучал дзен-буддийские искусства, включавшие стрельбу из лука. Ей нас обучал пожилой еврей в золотых очках. В монастыре мастер щеголял в широких штанах-хакама и попадал в мишень из двухметрового лука.

Я беспрекословно натягивал тугую тетиву, сажал кляксы на рисовую бумагу, изучал звериные следы в лесу. В оставшееся от другой науки время я натирал мастикой пол и дожидался, когда дойдет до религии, о которой заранее прочел, что мог. Но Дайдо не признавал богов, демонов, даже перерождения, хотя он и не считал себя тем, кем был.

– Каждые семь лет, – говорил настоятель, – сменяются клетки нашего тела, что уж говорить о душе, в которую, впрочем, буддисты не верят. Во все остальное – тоже. Встретишь будду, убей его, чтобы не поддаваться давлению авторитета.

Сам Дайдо не имел со знакомым по статуям буддой ничего общего. Он отличался огромным ростом, шишковатым черепом и фривольной татуировкой на руке, оставшейся на память от службы в морской пехоте. Когда Лури ездил на Восток, чтобы тамошние будды проверили нашего на просветление, руку пришлось уложить в гипс – с татуировкой в Японии ходят только гангстеры из якудзы. Насаждая в монастыре строгий тысячелетний устав, Дайдо легко пренебрегал подробностями. От прежней жизни у него осталась жена, дети и ученая степень. По двору он ходил в ковбойке, много смеялся, даже курил.

– Нирвана – это сансара, – вспомнил я Гребенщикова, чей альбом наряду с мандалами и четками продавался в подарочном магазине монастыря.

Сердитым я видел Дайдо лишь однажды – когда ему хотели подарить щенка.

– Я же говорил, – вскипел он, – не привязывайтесь!

Обжившись в монастыре, я постепенно втягивался в его плотную рутину и учился гнать посторонние, да и любые мысли, на которые все равно не хватало времени. О вечном, семье и доме я думал, когда торопливо чистил зубы.

Я уже понимал, что так можно жить всегда, но еще не догадывался – зачем, и терпеливо готовился к встрече с уроженцем Нью-Джерси, ставшим буддой и постигшим все, что я собирался.

– Вообрази, – говорили монахи, – что представился случай задать вопрос Христу, Магомету или, в вашем случае, Ленину.

– Не могу, – сознался я, – меня же волнует не будущее, а настоящее.

– О, – обрадовались монахи, – буддистов не интересует ничто другое.

Личные аудиенции с буддой проходили в кабинете монастырского делопроизводителя. Дайдо сидел на шелковой подушке, прихлебывал зеленый чай и помахивал витиеватой мухобойкой, старинным символом духовной власти. Следуя указаниям, я трижды приложился лбом к потертому ковру и задал вопрос, давно уже измусоленный сомнениями.

– Я – писатель, – начал я издалека, но заторопился, заметив обреченность на лице настоятеля, – и не знаю, зачем пишу, ибо стоит мне закончить, как все написанное становится совсем не тем, что я мечтал сказать.

– Еще бы, – согласился Дайдо, – ничего важного написать вообще нельзя, Будда и не пытался.

– Но как же быть писателю, – заныл я.

– Не убивайся, мы найдем тебе дело, – мирно сказал настоятель и вдруг страшно заорал, как Кинг-Конг.

Дождавшись, когда я приду в себя, он опять спокойно заметил, что криком можно огорчить, а словом обрадовать. Поэтому, зная о пределах языка, Будда им не пренебрегал, когда учил избегать страдания.

Я опять приложился к ковру и вышел за двери, пытаясь перевести совет с буддийского языка на человеческий. Получалось просто и коротко: пиши, что нравится, делясь не умом и горем, как это делали великие, а радостью.

Жене мой урок не показался глубоким.

– Стоило мерзнуть, – хмыкнула она, – ради марша энтузиастов.

3