Обратный перевод

3) и вот такой «предреволюционный» нигилизм после революции легко совершает операцию своего обобщения и превращения в некоторую беспринципность вообще, — это новая ситуация нигилизма, установившаяся уже во второй половине века, и на эту тему, на тему такого осознавшего себя и вошедшего в плоть и кровь эпохи, кажется, и отчаянное восклицание Ф. М. Достоевского о том, что «мы все нигилисты[10], — независимо от того, насколько это далеко от содержания рассказа Гуцкова;

4) между тем намечено и новое разумение нигилизма как феномена психологического, феномена коллективной души, почти по-юнговс-ки: дела революционных отрицателей следует уразуметь как наши же собственные, возложенные на них: «Эти заблуждения эпохи — это сама же наша душа, наш собственный грех: они в других совершили и· сделали действительностью то, о чем грезили мы сами» (268: 39–41); психологический подход к феномену нигилизма не чужд Гуцкову — вразрез с его общественно-историческим выведением нигилизма;

5) наконец, нигилизмом, — однако, очевидно, условно — названо и всякое действие отрицания, хотя бы и вытекало оно из тех разумно-общедемократических принципов, которые, видимо, лучше всего и воплощены в бывшем министре Вингольфе.

Однако неудача с подведением итогов в рассказе Гуцкова не мешает тому, что именно «первичный» нигилизм в его предреволюционном состоянии схватывался им в некоторой своей типической содержательности. Есть в рассказе целый круг нигилистов разных оттенков, но среди таких персонажей первый — это дочь Вингольфа Герта. С самого начала она оказывается в центре внимания, и писатель озабочен тем, чтобы обрисовать ее наивозможно конкретно, окружив действие множеством психологических мотивов и подробностей и все «внутренние» мотивы переплести с генеральной линией движения истории.

На первых страницах Герта Вингольф наделена поэтому, как говорится, чертами живого человека. Так, почему-то Гуцков решил наградить молодую девушку величественностью: «Когда Герта Вингольф, готовясь к вечеру, переставляла стул, то ее руки совершали движения Семирамиды, закладывающей первый камень в основание Вавилонского храма. А спрашивая у служанки горячей воды, она делала это таким тоном, как если бы древнеисландская жрица спрашивала у жреца, как обстоят дела с гейзером и с горячей лавой Геклы» (181 — затем писатель вспоминает об этой черте лишь ближе к концу: Герта своим величием наводила на всех страх, заставляя подчиниться ей, 236). Такая деталь давала бы возможность весьма многообразного раскрытия характера, чем Гуцков, в сущности, так и не воспользовался; однако на первых страницах рассказа его не покидает чувство юмора: Герта стремится «эмансипироваться», и к этому именно Гуцков обязан отнестись всерьез, — ведь именно он один из зачинателей немецкого «феминизма» и один из первых и значительных создателей женского романа, начиная с его более чувственной Валли из его первого и более известного романа[11]. Итак, его Герта стремится «эмансипироваться», и вот, достигнув совершеннолетия, она уже несколько месяцев как живет отдельно от отца, получая от него, правда, некоторое пособие, которое должно, однако, постепенно сходить на нет, так как Герта готовится зарабатывать себе на существование уроками музыки. Отец же, образец принципиальности и гуманности, к несчастью, сам способствовал крайне неприятному для него решению дочери уйти из дома — тем, что, неосторожно заключая второй брак после многих лет вдовства, останавливает свой выбор на ровеснице и подруге детства своей дочери. Возникающая тут психологическая коллизия едва только намечена в повествовании. Поселившись «одна», — но со служанкой, — Герта аккуратно ведет тетрадь своих расходов, однако поскольку, как оказывается, самостоятельно она ни разу в жизни не сделала ни одной покупки, она не имеет ни малейшего представления о ценах, а потому, под диктовку служанки, послушно записывает то, — «Четверть фента ветчины — два гроша, четверть фента колбасы — два с половиной гроша» (182: 8–9) — что, должно быть, приводило в веселое настроение читателей-современников. Естественно, что при этом Герта читает — не читает, но штудирует (183: 27–28) «Сущность христианства* Людвига Фейербаха, где, именно в этот день, ей выпадает прочитать:

«практическое созерцание — это созерцание грязное, замаранное эгоизмом; в нем я созерцаю всякую вещь не ради ее самой, но беру ее так, как, бывает, любят — исключительно чувственно — женщину. Практическое созерцание не умиротворено в себе самом — таково лишь созерцание теоретическое, оно единственно блаженно, для' него предмет любви — это предмет восхищенного изумления <…>».