Обратный перевод

Проблески юмора никак не мешают основному грустно-серьезному тону повествования. Неожиданная женитьба отца была воспринята Тертой «как конец давно совершавшегося в ней кризиса, как перст судьбы — чтобы отныне следовать ей непреодолимому стремлению к свободе и самостоятельности» (186: 42 — 187: 1). «<…> я все больше прихожу к осознанию того, — излагает героиня свои мысли, как всегда у Гуцкова выспренне-книжными законченными фразами, — что истинное и длительное счастье дается нам лишь посредством того, чего человек добивается сам. Женский пол — это пария цивилизации. Мы до сих пор довольствовались тем, что выслушивали красивые слова о пашей внешности, что уже и мне довелось испытать со стороны многих мужчин, — мы стали рабынями внутренней жизни, как бы ни блестели золоченые оковы, что мы носим на себе. Мужчина едва ли способен почувствовать, что значит для нас жизнь без достоинства <…> Центром всех наших устремлений сделалось, вследствие воспитания и образования, тщеславие. Ежечасно мы приносим тщеславию наипозорнейшие жертвы, тщеславию мы поклоняемся, лишая достоинства самих себя. Дайте же женщинам возможность показать свое мужество, терпение, подлинную преданность долгу! мы — спартанского рода, в то время как мужчины считают нас столь изнеженными, как, должно быть, они сами» (187: 41 — 188: 17)[12].

«Она давно уж с негодованием, — пишет Гуцков, — думала о том, что называют любовью; дух самостоятельности, никогда не отлетавший от нее далеко[13], овладел ею целиком и уже не желал знать никаких ограничений» (187: 6–9).

В таком настроении Герта знакомится с молодым правоведом Уль-рихсом — у них с Гертой, «к счастью, одни и те же взгляды» (189: 24); он — из «гениально-безалаберной» семьи: «Его отец знаменитый ученый, украшение университета в области геологии. Все братья и сестры носят на себе печать гения. Его старшая сестра Фрида — сама Поэзия» (189: 29–32; ср. 239: 38; 240: 37).

Читателю же Ульрихе представлен в существенно иной ситуации, далекой от идиллии единомыслия, — он находится в обществе сопровождающего его Жана Репса, бедного и цинического спутника вполне аристократического Ульрихса; его отношения с Репсом, который старше его на два-три года, просты и фамильярны: последний кормится на его счет, и ему даже разрешается «воровать» деньги — только в открытую, на глазах хозяина — из его бюро, он же отчасти исполняет обязанности слуги: чистит ботинки и выбивает одежду (262: 11–12), но, главное, занимается агитацией в пользу Ульрихса, проповедуя о нем и уподобляясь при этом Иоанну Предтече, причем делает это настолько успешно, что его патрон начинает представляться всем непобедимым Ахиллесом (197: 8) или Зигфридом (197: 14), причем, «чтобы усилить сходство» его с ними, «тайком начинают заговаривать о некоторых ранимых местах» героя (197: 16). В остальном же поступать с Репсом можно круто — не отвечать на его приветствия, в ответ на вольные речи можно без проволочек выставить его за дверь, и Константин «мог делать с ним многое, — может быть, вообще все, что хотел» (195: 29–30); «Константина он обременял, и тем не менее тот нуждался в нем* (195: 31–32). Отношения такие, возможно, напомнят в чем-то об отношениях Николая Всеволодовича Ставрогина из «Бесов» к кому-нибудь из подконтрольных ему лиц, такова тут (архе)типика отношений; у Репса, как, скажем, у младшего Верховенского есть сколько угодно возможностей проявлять свою самостоятельность, однако в присутствии Ульрихса он только подчиняющееся лицо, чьи выходки однако обязан в принципе сносить шефствующий над ним приятель. Через пять лет, когда Ульрихе становится государственным обвинителем, Жан Репс, пути которого с Ульрих сом разошлись (тут интрига, которая неразрывно связывала бы одного с другим, вовсе не плетется), основывает весьма человеколюбивое исправительное заведение, а одновременно с этим и фабрику войлочных изделий (264): «старый нигилист, а теперь — послушник новой жизни» (261: 41–42); «Дух нашего века всеми языками глаголал нам» (262: 6–7).