Баб-Саня с тетей Любой жили на улице Фурманова (или в Нащокинском переулке) на четвертом этаже старого «доходного» дома. Потолки там высотой четыре метра, а кроме бельэтажа, есть еще полуподвал, который вполне сошел бы за первый обычный этаж в каком-нибудь новом доме.
Все знают, что кошку мышкой не корми, а дай ей понежиться на солнышке. Это относится ко всем кошкам в мире, и к кошкам тети Любы – в том числе. Так получалось, что все Мурки, проживавшие у тети Любы, падали в один прекрасный момент с окна, на котором они грелись на солнце. Но ни одна Мурка не разбилась. Говорят, все они умирали в положенное им время естественной кошачьей смертью: от старости, от ожирения или от чего-нибудь третьего.
Как только тетя Люба обнаруживала, что Мурочки на окне нет, она сразу выбегала из подъезда – и точно: очередная Мурка, вытянув лапки, лежала боком на асфальте под окнами. Тетя Люба всякий раз страшно пугалась и плакала, поднимаясь по лестнице в квартиру. Она входила в комнату, прижимая к груди кошачий трупик.
– Ну, уж эта наверняка… – говорила сквозь слезы тетя Люба и укладывала бездыханную Мурку на подстилку. Не проходило и получаса, как оклемавшаяся кошечка, лениво потянувшись, будто она отлично выспалась, шла тереться о чьи-нибудь ноги.
Собака у нас была всего одна. Ее судьба сложилась трагически, и больше тетя Люба собак не заводила: в знак траура по Бульке. Бульку любили все, даже наши квартирные недруги. И она всех любила, кроме пьяных. Однажды сосед пришел домой, еле держась на ногах, и Булька, наша крохотная Булька – помесь болонки и шпица – оторвала ему кусок брючины.
Булька отлично ладила с кошками тети Любы. Они вместе катали по полу резиновый мячик, вместе рвали на части какую-нибудь тряпку. Я отлично помню, как, едва заслышав мой голос на лестнице, Буля вылетала, яростно лая и суетясь, к двери – требовала, чтобы ее выпустили навстречу. Следом за ней, шатаясь, выходила баб-Саня, открывала входную дверь, и Булька пушистым белым комом скатывалась на меня сверху. Она прямо с предыдущих ступенек вылизывала начисто мою физиономию, и, так же суетясь и звонко лая, бросалась обратно, приглашая следовать за ней.
Каждое лето Булька ездила с нами в Коломну к родным. Она там худела и домой забегала редко, только перекусить. В одну из наших последних поездок Бульку задавила на шоссе машина. Когда это случилось, мы с баб-Саней гуляли. А к нашему приходу родные уже похоронили Булькины остатки в саду, под одной из яблонь. Хотя Булька к тому времени сделалась стара и могла вот-вот умереть сама, все же тетя Люба и баб-Саня, и все мы так жалели ее, что новую собаку решено было не заводить.
Когда тетя Люба была молодая, она ездила в Китай. И я помню, на стене в ее комнатке, рядом с большим портретом Бульки, висели шесть китайских божков, вернее, шесть масок с длинными разноцветными бородами.
В самой большой из трех баб-Саниных комнат каждый час били старинные часы и каждые полчаса – тихонько вызванивали. Мама говорила, что не понимает, как с ними можно спать. А мне нравилось. Проснешься ночью, послушаешь, сколько пробьет, и засыпаешь уже до утра.
В битком набитом книжном шкафу у баб-Сани стояли огромные старые книги. Часть их была подарена ей за то, что она много лет назад хорошо воспитывала беспризорников.
Я прошу кого-нибудь вынуть мне книгу из шкафа – такие они большие и тяжелые, но и красивые же! Одна обложка чего стоит: кожа, тисненая золотом. Л. Н. Толстой «Война и мир», А. С. Пушкин «Стихотворения», М. Ю. Лермонтов «Поэмы». Но не только обложка в них красива; книги полны чудесных картинок – цветных и черно-белых. Цветные, как в настоящих альбомах, прикрыты сверху листочком воздушной папиросной бумаги. Каждая буква, с которой начинается новая глава, сделана в форме какого-нибудь существа и вся увита вензелями.
Но картинки картинками, а названия книг я знала только с чужих слов. С чтением вообще было сложно. Я очень любила слушать все, что угодно, особенно, конечно, сказки. Но читать мне почти никто не мог. Нюра, несмотря на школу рабочей молодежи, читать толком не умела; мама всегда была уставшая и охотно читала почему-то только «Конька-Горбунка»; у баб-Сани просто болели глаза. И вот она решила научить меня читать и писать задолго до школы. Скоро я усвоила буквы, и бабушка, порывшись в книгах, достала «Пиковую даму» Пушкина и велела мне читать вслух. И это, пожалуй, единственное нелюбимое мной воспоминание о баб-Сане. Хотя мама считает, что у баб-Сани все-таки два недостатка было. Во-первых, она перекармливала меня яйцами, а во-вторых, каждое утро выливала из окна ночной горшок.
Про первое должна сказать, что действительно у бабушки я съедала ежедневно по два, а то и три яйца. Все говорили, что это вредно. Но ведь я так люблю яйца! Баб-Саня это знала. И, конечно, ей неловко было бы мне отказать, вот она и предупреждала мою просьбу. Так что тут баб-Саня вроде как ни при чем.
А насчет второго… Вообще, это даже полезно. Но узнали мы об этом не сразу.