Образок

С первого же дня я попросила разрешения кормить Черного. Мы с ним много играли, правда, он был на цепи. Я все еще не подозревала, какой хищник Черный, и однажды спустила его. Черный, почуяв свободу, рванул так, что я растянулась и выпустила цепь. Он кинулся под дом и мигом извлек откуда-то отчаянно сопротивлявшегося куренка. Покатав беднягу лапами по земле и наигравшись вдоволь, Черный помчался искать новую жертву, но тут, к счастью для меня и прочей живности, подоспела тетя Даша. Она огрела Черного по заду, привязала и пошла осматривать цыпленка: бедняга уже сдох. Очень быстро Черный научился узнавать мой голос, и как только я появлялась дома, у баньки начинались визги и суета.

Две недели пролетели за день. Подошел сентябрь, и погода установилась холодная. С сеновала нас перевели в хату. Я спала на печи, в куче старого тряпья, вместе с кошкой. Утром будил меня скрип печного засова и запах топленого молока или крепкого куриного бульона. А перед отъездом хозяйка решила натопить для нас баню.

В настоящей деревенской бане я не мылась ни разу и, оставив вещи в светлом предбанничке, проторчала в баньке довольно долго. Причем половина времени ушла не на мытье, а на разглядывание многочисленных ковшей, докрасна раскаленной каменной горки, мощной цепи, которая держала котел с водой. Я просто так сидела на лавках, переходя с одной на другую, заглядывая в маленькое запотевшее оконце. Наконец, все же домылась и, голая, выскочила в предбанник.

Лавка, на которой я оставила полотенце и одежду, была пуста.

На дворе полдень, темноты ждать смешно. Позвать Витю я стеснялась, да и чем он мог помочь мне, ведь смены, кроме трусов и майки, у меня не было: ничего лишнего мы не взяли. Дрожа, я стояла посеред предбанника, и вода, сбегая с моего посиневшего тела, растекалась лужицей по белому дощатому полу.

Однако надо было на что-то решиться. Приоткрыла я дверь, высунула голову и стала звать Витю. Витя на мой зов не явился, зато Черный был тут как тут. Он тряс цепью, карабкаясь по лесенке. За ним волочились мои брюки. Еле отогнав пса, я выскочила на улицу и на карачках поползла под баню. Все мои вещи были разбросаны в жилище Черного. Ругаясь, я собирала барахлишко.

Никто меня не заметил, но с Черным я не разговаривала весь день. Наутро, совсем рано, тетя Даша отвозила нас до шоссе на деревенском мерине. Мы простились с Черным и с тех пор не виделись ни разу.

Кое-что о школе

«Я, Леонид и Маня Аравийская – подруга моя, собирали землянику – одичавшую клубнику, росшую на опушке парка, и из лопушков угощали друг друга.

Маня любила рассказывать эпизоды из жизни школы и между прочим рассказывала, как я славилась среди подруг своим умом и красноречием, так что меня прозвали «поэт, философ, оратор Демосфен». У нас принято было давать какие-нибудь прозвища. Особенно меня выделял преподаватель русского языка. Мои сочинения он всегда читал как самые лучшие и говорил, что у Смирновой есть писательская искорка.

Рассказывала, как архиерей раздавал награды лучшим ученицам. Среди Библий и Евангелий в блестящих переплетах, инспектор подал архиерею словарь Павленкова (в то время запрещенную книгу), который предназначался в награду мне. Архиерей спросил:

– Библия?

Инспектор кивнул, и архиерей благословил меня словарем, дал поцеловать книгу и свою руку. Сколько было смеху среди нас после, но инспектор рисковал многим.

Рассказывала Маня, как любили мы уроки физики, которую преподавал в школе Константин Эдуардович Циолковский. Уроки его были праздником: даже самые тупые девочки слушали его, затаив дыхание. Если девочка не могла ему ответить и начинала плакать, он вызывал меня и говорил:

– Вот вы, беленькая, выйдите, объясните ей, может она вас скорее поймет. – Но я-то знала, что лентяйка просто пользуется добротой учителя».

Это – баб-Саня была такой молодец.

Мои дела в школе обстояли, скорее, как у девочки-лентяйки, которая пользовалась добротой учителя. Но не совсем так. Я была тоже девочкой, тоже лентяйкой, был и учитель, но не всегда была его доброта.

У меня с детства некрасивый и грязный почерк, и в первом классе меня чуть было не оставили по чистописанию на второй год. Арифметику я ужасно не любила и всегда боялась быть вызванной, поэтому большую часть урока просиживала под партой, якобы в поисках утерянной ручки или карандаша. А уж о физике в старших классах лучше и вовсе не вспоминать.

У нас была довольно молодая учительница, которая больше всего на свете любила орать и ругаться. Как-то раз мы насчитали, как за один урок она произнесла 25 ругательств, и это без повторов. Среди таких, насквозь банальных, как болван, дубина, сукин сын, встречались куда более редкие: сопля зарайская, мешок дерьма и другие.

Если она задерживала проверку наших лабораторных работ, то на вопрос, когда она их возвратит, Людмила Андреевна вежливо отвечала:

– Я вам не общественная уборная, хранить ваши бумажки не собираюсь.