Образок

Соседский парень Борька был на два года старше меня. Мне – три, ему – пять. Светловолосый, чумазый, в драных штанах, Борька был мне глубоко предан. На всех прогулках он ходил за нами по пятам, чуть позади. Среди оравы местной ребятни Борьку можно было узнать по толстенной сопле, которая неизменно нависала над верхней губой. Однако преданность его меня трогала, мне льстили разговоры взрослых о нас.

Несколько раз Борька делал мне подарки. Находил он их, как правило, на соседней свалке. То это была огромная перегоревшая лампа, совсем еще целая, другой раз – ржавый гвоздь тоже удивительных размеров. А однажды Борька принес мне цветы. Маленький букетик куриной слепоты, в середине которого синел колокольчик. Лампу и гвоздь я у него приняла, и баб-Саня сказала, что надо благодарить. Потом, когда мы оставались одни, она отбирала у меня подарки и больше я их не видела. Но с цветами баб-Саня обошлась по-иному. Она поставила их в стаканчик у моей постели, они долго-долго стояли там, пока не засохли. А потом, спустя несколько лет, я листала одну из самых толстых книг в баб-Саниной библиотеке и обнаружила там аккуратно перевязанный ниточкой, полуосыпавшийся букетик куриной слепоты с потемневшим колокольчиком посередине.

После Коломны мне только один раз в жизни довелось пожить в настоящей деревенской хате.

Я знала, что Витя несколько лет подряд ездил в глухую деревеньку недалеко от озера Селигер. Тем летом он взял, да и позвал меня с собой. Поехали.

Нам сразу повезло. Знакомый Витин парень случайно оказался на станции. Приехал зачем-то на тракторе. Подсадил, подвез к своему дому и сказал:

– Живите.

Не он – топали бы десять километров как миленькие.

И хотя тогда мне было уже пятнадцать лет, в Дедово (так называлась деревня) я чувствовала себя младенцем. Каждый день я засыпала с ощущением, что это просто сон во сне.

Ново для меня было все. И кабаньи следы на лужайке перед домом, и колодезь-журавль, и рассказы хозяйки о недавней встрече с медведем.

Впервые я спала на сеновале. Маленькие колкие соломинки попадали за шиворот и щекотали тело, но в первое же утро я не понимала, как можно спать в доме.

Сразу после завтрака мы с Витей брали четыре ведра и шли в лес. Даже не шли, а входили просто. Я – за малиной, Витя – за грибами. На одном месте крутишься, руки за глазами не поспевают. Уже стоять устаешь, и ведра полны давно, а ягодной красноты вокруг все не убывает.

В лесу я порвала платье. А другого нет. Хозяйка, тетя Даша, постояла молча, подумала; громко топая резиновыми сапогами, пошла в горницу. Из полупустого сундука она вынула старенькое штапельное платьице, встряхнула его и так же молча протянула мне. Платье было лиловое в редких букетиках желтых цветов.

Я переоделась и вышла на улицу. На лице проходящей мимо бабы сначала – испуг, потом – осуждение.

– Батюшки!.. Дарья!.. Сама платье лилово по праздникам одевает, а девчонке дала трепать…

Речка от Дедова текла не близко. Все же в одно утро встали раньше обычного: пошли на Волгу рыбачить. Идти надо лесом, полем, снова лесом. Лес был августовский, а зелень – салатовая, весенняя.

Метя длинным хвостом пыль, промчалась гнедая лошадь, почти задев меня упругим боком. На повороте свистнул всадник, взвил над головой кнут. Из-под лошадиного копыта, как в старой забытой песне, сверкнула и исчезла в траве стремительная черная змейка.

В этих местах Волга оказалась совсем не «великой». Неширокая, мелкая речушка, сплошь заросшая камышом и осокой. Ребята насадили наживку, засучили штаны. Дошли они до середины реки, а вода еще не покрыла коленей.

Ловили долго. Окуньков скидывали прямо на берег. Я ходила подбирала, складывала вместе. Сварили уху. Сели. А ложек нет. Ни одной. Уха стынет в манерке, все давно перестали смеяться над своей забывчивостью. Всем грустно и хочется есть.

Витя придумал. Нарезал ивовых прутиков, очистил от кожи, заострил с одного конца. Сколько ртов, столько прутиков. Все, что твердое, мы этими прутиками подцепляли – и в рот, а жижку пили в очередь по кругу. Горячие края манерки обжигали губы.

Еще я в Дедово подружилась с Черным. Черный был довольно злобным цепным псом, который мгновенно задирал насмерть кур, кошек или кроликов, когда ему удавалось сорваться. Никого, кроме тети Даши, он к себе не подпускал, да и ту – с едой. Будки толковой у Черного не было. Он коротал время на соломенной подстилке под банькой.

Я не знала, что у пса дурной характер, и сразу пошла к нему знакомиться: погладить и попросить лапу. Лапы Черный не дал, но для ласки подставился, а потом даже лизнул мне руку.