Образок

Умерла баб-Саня, когда мне было десять лет. Она перед этим неделю болела.

В понедельник баб-Саня отказалась есть. Тетя Люба настаивала. Тогда баб-Саня вылила завтрак в горшок под диваном. И сказала, что жить ей надоело. И больше не ела ни разу. Врачей она к себе не подпускала. Примерно в среду, на третий день ее голодухи, мама привела меня к ней. Баб-Саня лежала на изогнутом своем диванчике, уткнувшись лицом в спинку. Когда тетя Люба объявила, что я пришла, баб-Саня не повернулась. Заплетающимся языком она сказала, что в столе лежат деньги, и велела мне пойти в кондитерскую купить себе пирожное. Я отказывалась, говорила, что лучше побуду с ней. Тут баб-Саня крикнула, как могла громко, чтобы я немедленно шла.

Я поплелась на Гоголевский бульвар в угловую булочную. Там были только коричневые пирожные, похожие на два куска черного хлеба, сложенные один с другим и смазанные не обычным, а шоколадным маслом. Я купила такой бутерброд.

Когда я вернулась, все оставались в тех же позах, что и до моего ухода: баб-Саня, отвернувшись, на диване, мама – в кресле у баб-Саниных ног, тетя Люба стояла, прислонившись к притолоке. На этой притолоке отмечали годы и рост всех трех баб-Саниных внуков.

Когда я сказала, что пирожное куплено, баб-Саня легла на спину и потребовала, чтобы ей показали его. Я поднесла пирожное почти к ее глазам, и она снова крикнула, что это чепуха, а не пирожное. Надо было покупать только «наполеон». Мы все очень любим «наполеон», и тетя Люба даже делает его дома.

В четверг баб-Саня уже не узнала ни маму, ни тетю Любу и к вечеру перестала разговаривать. Она была такая маленькая и худенькая, баб-Саня, много ли ей нужно, чтобы умереть.

В воскресенье, еще лежа в постели, я, как обычно, позвала маму. Мама вошла очень розовая, просто пунцовая, и сказала:

– Бабушка Саня умерла.

И заплакала.

Я тоже плакала весь тот день и следующий. Потом мне стало казаться, что дальше плакать у всех на глазах неприлично, и я уходила в уборную или во двор. На похороны меня не взяли, да я и не рвалась. Лучше я буду помнить баб-Саню живой, ну, на худой конец, просто заболевшей.

Из множества лекарств всю свою жизнь баб-Саня признавала два: ревень и пятерчатку. Ревень она нежно называла «корешок». Его надо было толочь с сахаром и пить при любых болях в животе. Пятерчатка (а по-научному пенталгин) помогала от всех остальных болезней. Ее употребляли при мигрени, при давлении (как низком, так и высоком), при болях в сердце, при гриппе, при плохом настроении и т. д. Пятерчатка носила домашнее название «одолей моя печали», или, сокращенно, «одолень». В последний месяц баб-Саня пила по пять таблеток одоленя в день. Это была ее крайняя норма. Баб-Саня даже вела на отдельном листочке запись, сколько она выпила, чтобы не отравиться. Выпьет таблетку и сразу ставит крестик. И вот, когда баб-Саню увезли в морг, мама стала собирать ее постель и под подушкой нашла «календарик одоленя». Три графы с понедельника до среды никаких записей не содержали, а на четверге вместо крестиков было написано крупно, корявыми печатными буквами: «НАЧАЛОСЬ».

Прошло немного времени, и я вдруг стала бояться, что больше не буду ходить к тете Любе. А ведь там все баб-Санины вещи, книги, изогнутый диванчик. Валерик, тетилюбин сын, недавно женился. Его жена тоже была балериной, танцевала в Большом театре, и звали ее Гортензия Ивановна Калачева, или просто Го́ра. Гора ездила за границу, и Валерик просил ее привозить что-то всем нам.

И вот однажды мы были у них после очередного Гориного возвращения. Я разглядывала пестрые открытки и кошельки в маленькой комнате. Туда вошла Гора и ее подруга. Гора вытащила из огромного чемодана красное платье, и подруга, раздевшись, стала натягивать платье на себя. Оно ей было явно узко, она с трудом его стянула и ухватила кофту, привезенную моей маме.

– А это можно? – спросила она.

– Нет, это Валеркиной тете, – ответила Гора.

– Ничего себе, даже таким дальним везешь?

– Приходится. Много нахлебников-то этих развелось.

Они вышли. Потом я сказала маме, что больше в день приезда Горы к баб-Сане нам лучше не ходить.

И вот теперь я часто вспоминала этот случай, и мне становилось совсем грустно и ясно, что тети Любы и того дома мне больше не видать.

Но я была не права. И после баб-Саниной смерти меня продолжали возить к тете Любе мыться. Одно время я там даже жила. Тогда, кстати, произошла одна история, тоже отчасти связанная с Горой. Это была история первой совершенной мной кражи.

Гора привезла из Америки огромный карандаш. На нем был изображен самый высокий в Нью-Йорке небоскреб – целых 102 этажа. Гору даже водили на смотровую площадку, на самый верх. И оттуда виднелись все дома, все улицы, все мосты и даже почти весь океан. Кончался карандаш чудесным розовым ластиком, вокруг которого был обмотан шелковый шнурок с кисточкой.