Обреченный

Даша шагнула в едкий черный запах, свернула в проем, где когда-то была дверь. Ей пришлось стоять не двигаясь, пока глаза привыкали к мраку. Потом она перекинула ремень сумочки через плечо и ухватилась за трухлявую пустую раму окна. Рама скрипнула и сдвинулась с места. Рискуя вместе с ней свалиться назад, она быстро закинула ногу в оконный проем, вылезла на другую сторону и спрыгнула. Под ногами что-то хрустнуло, затрещали сухие ветки — этого Эдик не мог услышать. Она без оглядки кинулась по склону крепостной горы в темноту, к черным силуэтам кустов. Несколько раз споткнулась, упала, но не замечая боли поднималась на ноги и бежала снова, пока не увидела тусклый свет лампочки во дворе, оплетенном виноградником.

Стас сидел за столом, уставившись на пустой стакан. Увидев Дашу в дверях калитки, он вскочил, кинулся к ней:

— Так долго! Одиннадцатый час! Я уже ездил на переговорный пункт, где ты была?

— Шла пешком, — ответила она.

Он не заметил ее исцарапанных ног и грязных коленок.

Даша тенью прошла в душевую, заперлась и села на стиральную машину. Из кухни раздался грохот сковородки, звяканье посуды, зажурчала вода — вероятно, Стас принялся мыть помидоры и огурцы на салат. Потом он негромко чертыхнулся, похоже, обжегся или порезался. Даша слышала, как он открыл выдвижной ящик, достал вилки и ножи. Она включила воду, стащила платье, швырнула его в таз для стирки. Сыпанула порошка — едва ли не полпачки. Она вцепилась в платье обеими руками, как в некое мерзкое существо, как в Эдика, чтобы утопить его в тазу, чтобы его небритая рожа дергалась в пене, глотая ее, плюясь, чтобы выпуклые красные глаза бешено вращались в мыльных пузырях, чтобы он подавился этим порошком, чтобы он в агонии раскрошил свои гнилые зубы о края таза, чтобы он, гадина такая… Даша била, терзала платье, вытаскивала его и снова кидала в таз, пена выплескивалась клочьями, налипала на ее голое тело, как хлопья мокрого снега, она лупила бесформенный ком кулаками, потом заплакала, прижав жгучие ладони к глазам, громко завыла и не слышала, как кричит за перегородкой Стас, как он выламывает дверь, как с треском отлетает защелка. Она вздрагивала, плача, в его объятиях, ослепшая от пены в глазах и от слез.

— Стас! — кричала она, содрогаясь всем телом, всхлипывая, все еще не открывая глаз. — Я не могу так… Ну почему же все так получается?.. Зачем же я все это натворила!.. Я не люблю тебя, понимаешь? Не люблю! Я никак не могу тебя полюбить! Я дрянь, дрянь, прости меня, пожалуйста, прости!..

Ошалевший от того, что услышал, он машинально гладил ее по мокрым волосам, и под струей воды уже вымок рукав его рубашки, и удушливо пахло сгоревшей на плите яичницей, а он все не мог отпустить ее, потому как понятия не имел, что вслед за этим будет делать — любое его действо здесь, рядом с ней, теперь теряло всякий смысл… Что ж тебе еще надо, что же тебе еще дать? — думал он.

Так закончился четвертый день, как ушел Шелестов и они остались вдвоем.

Глава 15

Бор вернулся после обеда. Измученный солнцепеком, он сразу же спрятался в тени валуна, стянул с себя майку и принялся вытирать ею раскрасневшееся лицо. Кроме полной сумки бутылок, он принес телеграмму. Недалеко от него, на черном полотенце, загорала Маслина. Она приподняла раскрытую книжку, которая лежала на ее лице, взглянула сонными глазами:

— Ну, что там интересного?

— У Гальки пахан умер, — ответил Бор. — Вот телеграмма. Вчера отправлена.

Маслина села и протянула руку:

— Дай сюда! — Она читала телеграмму и одновременно говорила: — Надо купить ей билет на самолет. Слышишь, Бор? Организуй это дело. Сходи в поселок, там есть кассы, и купи.

— Раз Обреченный спит с ней, пусть он и покупает. А я ногу натер.

…Она уже не плакала и опиралась на руку Шелестова так, чтобы он шел медленнее. Они молчали. Шелестов не хотел, чтобы Галька молчала, ему было лучше, когда она что-нибудь говорила, тогда не надо было искать слов соболезнования. Слова — ничто для ее горя. Бор с Маслиной остались в сквере.

Они подошли к автовокзалу, когда посадка уже началась. Галька потянула Шелестова за руку, усаживая его на скамейку. Там она снова разрыдалась и долго не могла успокоиться, всхлипывая на его груди.

— Я чувствовала, это уже не первый раз… Я всегда чувствую, когда умирает кто-то близкий…

Люди смотрели на них с испугом, им было неприятно видеть здесь слезы, люди приехали сюда отдыхать и развлекаться.

— Поедем со мной, — захлебываясь слезами, пробормотала Галька. — Поедем со мной, прошу тебя…

— Нет, нет, Галька, я не могу, ты поедешь одна.

Он попытался встать, но Галька повисла на его шее. Майка его была мокрой от ее слез. Водитель автобуса раздавил ногой окурок, огляделся по сторонам и зашел в автобус.

— Галька, я люблю тебя. Но только тебя, понимаешь?

Она заскулила как собачонка, встала, поплелась к автобусу, закрывая лицо ладонями. Ее худенькие плечи вздрагивали.

— Телефон! — попросила она. — Говори, я запомню!

Водитель поиграл дверями, закрывая и открывая их.

— Эй, долго прощаетесь!

— У вас нет ручки? — спросил его Шелестов.