Обреченный

В глазах поплыли радужные круги, в голове зазвенел колокол. Бородатый с напарником стоят в каких-нибудь пятидесяти шагах, лицом к полю. Один показывает себе под ноги. Кажется, нашел следы. Вот пошли к мосту, но повернулись к арыку. Не уходят. Все начинается сначала.

С насыпи спустился еще один боевик с винтовкой в руке. Что-то крикнул и показал рукой на куст, за которым прятался Шелестов.

Вдох.

Опять стало знобить. Но дыханию легко и спокойно в бездействии, легкие успели хорошо проветриться… Тридцать шесть, тридцать семь…

Опять глухие удары. Наверное, перепрыгнули через речку прямо над его головой. Голоса — совсем рядом. Не уходят, говорят. Голоса слышны уже совсем отчетливо… Сто семь, сто восемь, сто девять…

Говорят, говорят, говорят! Убирайтесь к чертовой матери, не могу больше! Не могу! Идите, идите куда-нибудь!

…сто двадцать два, сто двадцать три… Не уходят.

Но — притихли. Ушли? Но как бы там ни было — все! Больше нет сил, не йог ведь, не йог!

Дыхание заметалось в легких, грудь судорожно сжалась. Воздуха! ВОЗДУХА!

…сто тридцать четыре…

Опять голоса. Или это уже мерещится? Плевать! ВОЗДУХА!!!

…сто сорок…

Он вырвал рот из воды, с хрипом втянул воздух, накачивая им себя, будто мощным насосом. Перед глазами кружилась мутная багровая пелена. Он дышал, дышал. Старался делать это тихо, но не получалось. Легкие не слушались его. Они качали жизнь. Они работали как меха аккордеона во время исполнения фуги Баха.

…сто семьдесят шесть, сто семьдесят семь…

Он продолжал считать. В сознании остались только цифры. Они отсчитывали жизнь.

Вдох.

На зубах хрустит песок. Второе ухо тоже оглохло. Грудь болит так, будто по ней били палками. Часть головы над правым ухом онемела, и Шелестов уже не чувствовал прикосновения к ней ни холодной воды, ни пальцев. Дно скользкое, ноги все время разъезжаются и норовят всплыть, будто отделены от туловища и живут сами по себе.

…сто семнадцать, сто восемнадцать…

Пока неплохо, только спазмы в груди все болезненнее. И голова начала кружиться. А ведь это опасно, когда голова под водой кружится, подумал Шелестов. По всплескам обнаружить могут…

Ему было и смешно, и страшно.

Снова глухие удары. Значит, перепрыгнули на другую сторону.

Быть бы амфибией, лягушкой, жабой. Отвратительной бородавчатой жабой, счастливейшей из обитателей Земли…

…сто двадцать восемь, сто двадцать девять…

Хотя бы до ста сорока! Ну! Ну!

Выдох.

Он хрипел, широко раскрыв рот. С посиневших губ под язык стекала вода. Он не мог ее сплюнуть, судорожно глотал, кашлял, харкал. Он машинально разжал руки и выпустил водоросли. Его, как лодку без якоря, медленно поволокло течение, и он плыл, не в силах остановиться. Кусты, это жалкое прикрытие, остались позади него.

Опять трое идут к речке. Медленно и лениво, будто прогуливаются по парку.

Вдох.

Что-то совсем стало плохо. Так долго не протянуть, силы не бесконечны. Держаться приходится за подводную корягу, пропустив ее под мышкой… сто двенадцать, сто двадцать, сто двадцать тринадцать, сто… Сколько было? Сто по сто?.. Сбился со счету. Голова уже не соображает, сплошной гул. Двести, триста, четыреста — какая разница, сколько? У жизни ведь свое измерение… Пятьсот… Пять… Легко и приятно в теле…

Дыхание умирало. Оно билось в агонии, как обезглавленная курица. Билось в конвульсии. У дыхания клиническая смерть! Ему уже не поможет реанимация. Амба! Без воздуха человек умирает, об этом еще в школе рассказывают…

У арыка кто-то стоял. Шелестов ощущал сквозь веки тень на поверхности воды. Все равно, подумал он, если не захлебнусь, то умру от раны в голове…

Но о чем это я?! Умирать? Сейчас? Так рано? В двадцать семь? Вот уже, прямо сейчас — умирать?

Легкие дернулись изо всех сил, спасая организм от удушья. Вода с бешеной силой рванулась в рот, сквозь сжатые зубы. Он вырвал отяжелевшее тело из воды, крикнул страшно, схватился за горло и упал спиной на берег. Его крутило и корежило удушье, его рвало; он корчился, давя ладонью мокрые комья глины и хватал синими губами воздух.

Бородатый, как статуя, стоял рядом и смотрел на Шелестова. Автомат за спиной. Тяжелый кожаный патронташ стягивал впалый живот.

Шелестов открыл глаза. Грудь его еще часто вздымалась, но мертвенная синева уже сходила с губ и щек.

Их взгляды встретились.

Бородатый склонился над речкой, зачерпнул воды, провел мокрой ладонью по лицу, пригладил бороденку. Потом неторопливо обмыл полусапожки, вытер руки о куртку. Посмотрел налево — направо. Повернулся и пошел к шоссе.

На поле, вдоль речки, и на дороге никого не было. Шелестов лежал на спине и смотрел, как в небе кружит ястреб. Расправив огромные крылья, он парил высоко-высоко круг за кругом.

Жив ли я, где я? — думал Шелестов. — Так выстрелил он в меня или нет?

Глава 40

Алла уже успела привыкнуть к тому, что Генка постоянно опаздывал, и если он обещал быть дома в восемь, то в лучшем случае его надо было ждать около девяти. Обычно он вваливался в квартиру розовощекий, шумный, пахнущий морозом и сходу:

— Алуся, жрать хочу, умираю!