Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

— Он и есть твой! И он всегда при тебе!

— Где это — при мне? — недоверчиво глянул казак.

— А вон, при левом бедре висит!

— То верно гутаришь, Рябой, — согласился казак.

— А коли верно, ступайте до Бахмута!

— Чего мы там не видали? Слух идёт, будто Бахмут огню предадут, что-де там само гнездо беглых, а Булавин — атаман и пущий забродчик!

— Истинна молва, потому и место вам на Бахмуте!

— А чего нам, Рябой, ждать на Бахмуте твоём? — спросил рванина, постукивая золотым крестом по груди.

— Может, ты нам жён уготовил там? — осклабился его сосед.

— Рано, Филька, про баб загутарил! — оборвал Рябой. — Шёл бы с честью в мой курень да и жил бы там, покуда Булавин поход не вострубит!

— Дождусь, что Долгорукой меня за ноги повесит!

— Тебя всё равно повесят, а коль дело говорится — слушай!

— Дело гутарит Рябой! Дело! — рокотнула толпа.

— Ишь ты, Рябой… — Филька переглянулся с приятелем, потом пошептался, держась за толстенную пластину креста на шее рванины, и снова к Рябому: — Ладно, быть по-твоему! Идёмте, православные, на Бахмут! Поклонимся атаману Булавину, испросим слова его! А ты, Рябой, продай мне свой пистолет!

— Ты с кем думал? В степу порохом пахнет, а он — пистолет!

— Продай, я те зеньчугом заплачу! Вот, зри пуще!

Филька нырнул в карман и вытащил целую горсть крупного жемчуга, а чтобы драгоценность не рассыпалась, он подставил вторую ладонь, широкую, как решето. Надвинулась толпа. Кто-то крякнул завистливо.

«С ума сойти, какое богатство! — подумал Беляков. — У нас в новегородском храме на иконе богородицы столько нет…»

— Стенька, а Рябой-то осоловел! — Филька толкнул приятеля.

— Надо думать! В Явсужской станице за этот зеньчуг любой бы отдал всю оружию с конём! Это табуна целого стоит!

— Везёт твоей рябой роже — за пистолет богатством осыплешься! — Филька уверенно двинулся за Рябым, садившимся на коня.

— Соглашайся, Рябой! — закричали в толпе.

Рябой молча угнездивался в седле, разбирая поводья.

— Последний раз молвю: отдай пистолет с зарядцами — весь зеньчуг твой! — Филька ухватился — за ногу Рябого. — Слышишь?

— Ну-ко, раскрой жменю! — прищурился Рябой хитро, а когда Филька разжал горсть, Рябой резко двинул ногой по ладони. — Вот! Вот те, купецка жила!

Жемчуг брызнул и рассыпался по склону балки. Оборванец Стенька заржал дико, затрясся, сверкая золотой цепью и крестом.

— Попадись мне с энтим зеньчугом ещё! — желваки заиграли на скулах Рябого. Он кивнул своим — садитесь! — но прежде чем уехать, он ещё помедлил, набычась, посмотрел на озверевшего Фильку и вспомнил про долг Драному.

— Дурак ты, Рябой! — сопел Филька. — Мало тя Голой бил!

— Не в тот час пристал ко мне, Филька, с зеньчугом! Купи пистолет в другом месте, а мне он нынче во как надобен!

Рябой чуть тронул пяткой кабардинца, и тот пошёл подбористо, невесомой рысью, на зависть обалдевшей толпе.

— Дурак Рябой! Вот дурак! — вздохнул Филька и, расталкивая тесноту ног, принялся собирать рассыпанный жемчуг.

— Не покупай казака! — хехекнул кто-то.

— Да я на этот зеньчуг воз пистолетов куплю, гору сабель и табун коней добрых. Дурак Рябой! Тихо ты, окаянная образина! Отступи: на зеньчуг встал!

9

Перед отъездом Булавин решил крепко выспаться и потому наказал жене, чтобы его не будили без надобности ни казаки, ни пущенные в город беглецы. Он с вечера взял ерчак и ушёл из куреня на конюшню. Там он забрался на сеновал и заснул каменным сном в этом родном, конно-сенном духмянье, сразу уйдя от раздумий над всем, что творилось в окружающем мире. И всё же выспаться ему не дали: в дверь куреня загромыхали, но шум, приглушённый сеновалом, доносился слабо, как сквозь толщу воды.

— Кондрат! А Кондрат! Эй, чёрт тя подери!

Это был Ременников. Серьёзного казака пустое дело не приведёт среди ночи. Булавин прислушался. Ременников громыхал сначала сапогом, потом принялся колотить саблей по окошку.

— Анна! Эй, Анна! Сдохли вы все, навроде!

На это послышался голос Анны:

— Чего шумишь, идол? Микитку разбудишь!

— Где твой?

— Не шуми, гутарю, идол! Я те ня сястра и ня жёнушка! Налятел, как турык, ня даст свячу вздуть! А Кондрата нет!

— А Вокуню сдалось, что он ввечеру домонь шёл.

— Блазнится твоему Вокуню. Он взгальной, навроде тебя — тоже, иябось, по ночам распокрымши ходит!

— Не кори, баба! Дело тако, что без шаровар прибегёшь!

— Тьфу! Вот и стой тяперь, пиджамши, кочету подобно, на единой ноге! А ты, Терентей, до азовского походу навроде постепенней был, навроде как не хаживал без порток-то! А ныне про них забывать стал — стареешь, поди?

— Молчи, дура! А не то не посмотрю, что ты атаманова жена, возьму да арапником по бесстыжим глазам!

«Ну, держись, Терентий!» — ухмыльнулся Булавин и не ошибся: Анна вскипела:

— Ах ты, мерин старой! Ах ты, салакушник безродный! А! Прибег, бесстыдная рожа, середь ночи, разбудил чужую бабу ни за что ни про что! Сайгак ты выложенный! Тебе ли по ночам к бабам колотиться? А?

— Кому ты нужна, кобылья кисель! — не выдержал, видать, Ременников. — Я не к тебе, я к Кондрату прибег, понеже круг Бахмута степных людей привалило превелико!