Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

— Ах ты, бабий выпростень! Так чего жа ты стоишь тут, выколенясь? А? Казаков буди! — тотчас набросилась на него Анна. — Дуйтя, зарьяны непутёвые, на раскаты! Крепитя вороты Крымски и Ногайски! Пушку заряжайтя!

Булавин услышал дело — слетел с сена вниз и кинулся в курень за оружием. Он слышал, как Анна всё ещё кричала из растворённого в ночь окошка:

— Всем вам Кондратей надобен! Сопли утри — Кондратей! Портки надень — Кондратей! Можа, и баб скоро будятя к нему водить?

— Цыц! — буркнул Булавин, влетев в курень. — Свети мне!

Анне всегда хватало короткого окрика, чтобы затихнуть: не приведи бог рассердить Кондрата!

Булавин торопливо оделся и выбежал навстречу набату. По обе стороны речушки и вдоль куреней уже бежали казаки к Ногайским воротам. Лязг сабель, отрывистые, хриплые спросонья голоса, мельтешенье длинных теней от факелов, их чадный запах — всё это было давно привычной, но неизменно тревожной картиной, хотя — ни казацкого разнобою, ни бабьего визгу, ни даже плача детей.

— Кондрашка! — вдруг окликнул Булавина дремучий дед, согнутый временем старый казак. Он тоже семенил к воротам, опираясь на обнажённую саблю. — Кондрашка! Ежели это орда, то пальни хоть из вестовой пушки! Лошади у них испокон пужливы! Слышь?

Раньше Булавина на стене у Ногайских ворот появился Ременников. Окунь спрашивал его про атамана, ещё не видя, что тот на подходе.

— Ввечеру домонь шёл… — дивился Окунь.

— Ты, Вокунь, наипаче бельма свои промывай! — озлился Ременников. — А не то возьми соль полынну, смешай с мёдом пресным, чтобы ни жидко, ни густо, и еже-день ввечур помазуй и веко и ресницы — светлость очам наводит! А не то слови кобылью мочу…

— Нашли время языками брухтаться! — вдруг загремел сзади Булавин. Он поднялся на раскат стены и глянул вниз.

Невидимая полностью и оттого ещё более устрашающая толпа подкатила под стены Бахмута. Булавин взял у Окуня факел на длинной палке, посветил с высоты. Он увидел, что там, внизу, сидели люди. Их было много. Они растеклись по склону пересохшего рва и молчали.

— Эй! Почто вас привалило? — зыкнул Булавин.

Снизу донеслось сразу несколько десятков голосов, слившихся в сплошной гул.

— То гультяи понахлынули, — предположил Шкворень.

— Вестимо, бурлаки подкатили под нас на зиму! — сказал Окунь.

— Эй! Внизу! Давайте сюда атамана! Я — Булавин!

Внизу ворохнулась толпа. Табунным топотом закро́хтали по земле сотни ног. Ременников тревожно оглянулся на казаков — все стояли наготове. Даже поп Алексей стоял с факелом и с саблей в другой руке. Необыкновенный поп прибился к Бахмуту лет пять назад. Служил неважно, зато винцо потягивал, ругался постатейно и вычурно — каждому по положенью отваливал, как заглавную букву в евангельи, но спал как истинный казак — при сабле.

— Свети лучше, отец Алексей! — пробасил Булавин.

Под самыми воротами расступился люд. Вышел вперёд старый казак. Снял неторопливо трухменку — забелела седая голова, матовый блеск огней поигрывал в серебряном эфесе сабли, в начищенной до блеска медной ручке пистолета, сунутого за пояс поверх зипуна.

— Ты хто? — сунулся Окунь ехидно.

Булавин отвёл казуню рукой за спину. Он узнал этого казака. Встреча с таким казаком всегда была для Булавина событием: что ни говори, а такие, как этот, хаживали вместе с отцом при самом Разине…

— Я — Лоскут Иван! — донеслось снизу.

Голос был всё с той же весёлой ноткой, какая не умолкала в нём на черкасском торгу, когда Лоскут спорил с прибыльщиками, уклоняясь от пошлины за проданную рыбу.

— Пустить Лоскута! — прогремел Булавин.

— Не надобно, Кондрат! Слезай ко мне на час — гутарить станем, а в город пусти баб да детишек.

Булавин вышел за ворота, а навстречу ему потянулись подводы и пешие люди с детишками на руках. Малыши притихли, дичились слегка и только самые маленькие доверчиво тянули ручонки к факелам. Ременников, Окунь, Шкворень, поп Алексей, Абакумов, десяток казаков ещё и, конечно, Цапля вышли следом за атаманом. Лоскут сидел по-татарски у самого края рва. Булавин не сел, он ступил чуть вниз по откосу, остановился почти вровень с головой старого разница.

— Вот привёл тебе, Кондрат… — начал тот и вдруг в волнении полез за трубкой в глубокий карман-омут. — Чего делать станем?

— Говори, чего таишь? — нахмурился Булавин.

— Аль не слышал? Долгорукой железные вольности на казацкие руки накладывает, тут уж не до тайностей. Во вчерашний день новорубленный городок князь огню предал, а беглых людей того городка за караул взял.

— Это у Шульгина колодца? — побелел Окунь.

Он представил, как взяли за караул Русиновых, взяли его ещё не наречённую невесту, ради которой он бредил кладом Разина.

— У Шульгина колодца, — подтвердил Лоскут. — Да Банников, что с Айдара сбег, всё видал!

Лоскут легко, без помощи рук, поднялся на ноги, заложил в рот три пальца и так оглушительно свистнул куда-то в ночь, что у Окуня холодный пот выступил под рубахой. Из темноты тотчас эхом отозвался кто-то, а вскоре послышался лошадиный топот, и около самого моста спешился верховой. В свете факелов заколыхалось широкое красное лицо казака.