Обрести себя

Когда живешь в деревне, то будь ты самый последний ленивец, по утрам долго не поспишь. Чуть рассвело, а тебя уже будит лай собак, хрюканье поросят, кудахтанье кур, перекличка у печек. В каждом дворе между погребом и домом есть свой очаг, в котором два раза в день — рано утром и поздно вечером — зажигается костер из хвороста. Этот древний ритуал, надоевший хозяйкам хуже горькой редьки, обычно оживляется малозначительными беседами, которые часто обнимают чуть ли не полсела, прыгая через заборы из хозяйства в хозяйство.

— Эй, Настасья, у тебя не найдется свежего квасу?

— Откуда? Видишь, сама борщ щавелем заправляю.

— А Вэрзэриха, говорят, уксус льет. Ты с уксусом не пробовала, вкусно?

— Еще на уксус не тратила деньги! И так неделя не прошла, как аванс получили, а уже без копейки остались.

— Вы-то хоть велосипед купили да патефон, а мы растратили и даже не знаем куда.

— Из-за моего антихриста вовсе разоришься. Купили! У него не купишь! Покоя не давал. Велосипед да велосипед… А патефон не успели из магазина принести, он уже сломался. Такое добро. Им бы только денежки выкачивать. Теперь только пыль собирает тот патефон. Ждем, вот Ион вернется из армии, может починит.

— Пишет, что приедет?

— Вроде так.

— Хоть бы скорей. Может, мне утюг починит. Шнур перегорел, теперь без пользы валяется.

— Почему к электрику не отнесешь? Утюги он ремонтирует.

— Боюсь, что дубление дороже самой шкуры обойдется. Когда ждете Ионику?

— Осенью, если, бог даст, мир будет.

— Ой, боюсь я, эти американцы не натворили бы бед.

— Не думаю, у них народ тоже кое-что повидал. Мой-то рассказывал: разговаривал с одним из них, которые приезжали кукурузу нашу смотреть. Так у него, с которым муж толковал, рука резиновая. Аккуратно сделана, как настоящая. А свою в войну потерял. Так что у них тоже есть люди, которые пострадали…

Так, начиная с кваса и дойдя до международного положения, хозяйки проводят через этот, можно сказать, устный журнал все новости. И Фэнику Пелина больше всех других шумов раздражает именно эта болтовня. Приехав домой всего на несколько дней, он не может себе позволить отдохнуть как следует. Поспишь тут, если мать с рассвета тараторит без конца с соседкой. Фэника встает и со злостью закрывает окно. Специально сильно хлопнул, чтобы замолчали, чтоб поняли, что он недоволен. Но женщинам хоть бы хны, бубнят свое. Через стекло их голоса доносятся глуше. Фэника пытается заснуть, но ловит себя на том, что невольно старается уловить смысл их разговора. Какой уж тут сон! В конце концов Фэника встает, одевается и выходит умываться.

— Глянь, мой мальчик глазки открыл! — обрадовалась тетка Замфира, увидев его на веранде.

Встреченный такой лаской, Фэника утихомирился. Он собирался было поворчать на мать, но ответил миролюбиво:

— А что ты думала?

— Хорошо поспал? — Тетка Замфира жаждет переброситься с сыном хоть словечком.

— Хорошо.

— А я с каких пор встала! Еще и петрушку нельзя было отличить от моркови на огороде. И еду сготовила, и птицу накормила, и еще с кумой наговорилась.

Фэника решил, что подошел удобный момент намекнуть об испорченном отдыхе:

— Слышал.

— Неужели разбудили тебя своей болтовней? — ужасается тетка Замфира.

— Вас только мертвый не услышит.

— Ну и глупая моя головушка! Кума, слышишь, мы своими судами-пересудами разбудили Фэнику. Огонь спали наши бескостные языки! Может, не столько бы брехали. Прости маму, Фэника, она старая и глупая!..

— Ладно, не ной. Никого не убили.

— Нет, вы видели такого золотого ребенка, люди добрые! Я ему испортила сон, а он вместо того, чтобы ругаться, еще и утешает, будто ничего не случилось. Боже, спасибо тебе, что позаботился о моей старости, не наказал меня каким-нибудь хулиганом, как некоторых родителей.

Тетка Замфира размашисто крестится, подходит и целует прямо в макушку свое чадо и при этом шепчет:

— Свет моих дней и глаз…

Фэнике неловко и стыдно от такого проявления материнской любви, он нарочно грубо прерывает ее:

— Я же говорил, чтоб оставила свои поцелуи. Что я, маленький?!

Когда она лобызает его дома, можно еще перенести, пусть, если это ей доставляет удовольствие. Но до чего позорно, когда она делает это, приехав к нему в училище в Кишинев! Фэника не удался ростом, и такая демонстрация любви на людях, кажется ему, еще уменьшает его рост.

— Умоешься — возьми здесь, на печке, ватрушки, мама укрыла для тебя, чтоб были тепленькие, — тетка Замфира не замечает, что сын недоволен. — Брюки мама погладила и повесила на стул. Рубашка еще не высохла, может, оденешь другую, Фэника? А то я тороплюсь в ясли. Слышишь, Филимон уже принес своего горлопана? На таком расстоянии слышно, как ревет. Ну, я могу уйти, Фэника?

— Ладно, иди.