Обрести себя

Обоз собирался тронуться в путь, и времени для разговора уже не было. Солдаты, а вместе с ними и доктор, заспешили. Маршал послал их завоевать Россию, поставить на колени большевиков, посмевших нарушить заведенный богом порядок. И они спешат. Только с каждым километром, пройденным в глубь Советского Союза, становится все яснее, что домашние расчеты не сходятся с тем, что встречаешь на базаре. И чем больше оставляли они за собой новых кладбищ, тем меньше оставалось желания проникнуть дальше в эти необъятные просторы.

Кончился привал, солдатские лица посуровели, замолк смех. Кто знает, возможно, это последний привал, последний отдых на земле. И вместо прощального слова они бросали полные зависти взгляды на оставшегося позади инвалида в самодельной тачке…

— Слава богу, как сквозь угольное ушко прошли, — вздохнул Дед Епифан, глядя вслед уходящим.

Когда спал зной, они с Илиешем опять впряглись в тачку, пошли, пошли без отдыха, пока степь не закружилась перед их глазами, как жернов, пока в глазах окончательно не потемнело.

Так шли и шли они, пока однажды утром не увидели наконец долину Купания.

Илиеш жадно огляделся, ощупал глазами каждый склон, каждый камень. Ему даже не верилось, что это наяву. Вот гнездо совы, к которому он столько раз карабкался! А вот пониже — мельница, куда отнесли смертельно раненного Гаврилаша. Через несколько километров они увидят дом. Подумать только! Сердце колотилось в груди Илиеша. Что делает мать в эту минуту? Наверное, плачет, не подозревая, что он так близко. Боже, как он стосковался по ней, по селу, по родной хате! Будь это в его власти, он одним прыжком взлетел бы на гору. Но дедушка не пускает, говорит, надо подождать, отдохнуть, набраться сил. Негоже являться домой изнуренными. А как горит душа и чешутся пятки от желания идти быстрее!

Заросли шиповника и лещины отяжелели от росы, над Смолитой медленно поднимается молочный туман, обнажая ее извилистое русло. Августовское утро обещало солнечный спокойный день. Еще все спало. Только в кустарнике посвистывал дрозд. Илиеш смотрел на дорогу, которая там, за холмом, пересекая село, проходила мимо дома крестной. Где теперь крестная? А что чувствует Ион при виде этого просека, истоптанного его ногами еще с детства?

Несчетное количество дней дорогу утрамбовывали колеса повозок и мозолистые подошвы не знающих устали крестьян. Каждый день она приносила и уносила из села радость и горе. Вот если бы она могла говорить, ей было бы что порассказать! Сколько всякого прошло, сколько всего случилось с той поры, как люди проложили первую колею! Одних она окрылила, других подкосила. Сама же осталась неизменной, все такой же ухабистой, с колдобинами, с запыленными колючками вдоль кочковатых обочин, все так же несет она на своей спине людские судьбы и заботы. В это утро она пустовала и не спешила проснуться. На ней ни души. Отдыхай, старая, отдыхай. Может быть, дедушка поэтому и не спешил — не решался нарушить ее покой.

Ион не выдержал, приподнялся на руках, с тоской, нетерпением, надеждой посмотрел на вершину холма, туда, где скрывалась дорога. С некоторых пор почувствовал себя немного лучше, перестал стонать и жаловаться на боль, иногда пытался подняться, просил деда сделать костыли. Сложное чувство было в его груди: близость родного угла волновала, но радость возвращения домой затмевалась тысячью забот.

— Чего тянуть, надо войти в село, пока народ не проснулся, — торопил он. — Нечего прохлаждаться, чтобы все видели, как мы вернулись.

— Потерпи, Ионикэ, передохнем немного — впереди такой подъем, — успокаивал его старик.

И вдруг необычная тишина утра разбилась как тонкий стеклянный сосуд. Прозрачный воздух наполнился странным шумом — топотом копыт, руганью, стонами. Дорога в одно мгновение проснулась и ожила. Из-за акаций со стороны села показались два подпрыгивающих в седлах всадника. За ними потянулась колонна землисто-черных страшилищ, печальная процессия изможденных до крайности людей. С обеих сторон — верховой и пеший конвой. Когда кто-нибудь спотыкался, падал или отставал, конвоиры били его прикладами.

— Что это, что это, дедушка? — Илиеш испуганно прижался к деду Епифану.

— Наверное, пленные, бедняги. — Дед поспешно отвез тачку с Ионом за кусты бузины.

Процессия спускалась с горы, теперь ее можно было хорошо рассмотреть. И старик оцепенел, не зная, что и подумать, — это были вовсе не военнопленные, а гражданские, в большинстве женщины и дети. Они были в рванье, волосы растрепаны, в глазах страх. Старик понял: евреев гнали в гетто. Во главе шествия две девушки вели под руки худую, как щепка, старуху. Девушки на ходу грызли куски зеленой тыквы, а старуха призывала страшные кары на головы своих конвоиров. Внезапно в этой толпе несчастных Илиеш заметил знакомое голубое платьице. Его словно обдало ледяной водой.

— Дедушка, это же Рива! — потрясенный, прошептал Илиеш.

Так же вились ее золотые локоны, только лицо было искажено страхом. Она семенила рядом с матерью, стараясь поспеть за ней. Куда ее ведут, что ее ждет?