Обрести себя

Про это место Илиеш слышал еще в детстве. Существовала даже легенда: будто бы на том месте похоронен один молодец, сердце которого продолжает биться под землей, поэтому там и гуляет ветерок. Будто бы молодец этот был из цыган и слыл большим мастером по изготовлению бёрд — гребней для ткацких станов. Наготовит несколько десятков и бродит по деревням, продает. Его бёрда-гребни славились тонкостью зубьев, говорили, что на них можно играть, как на скрипке. В старые-старые времена, когда он приходил в Валурены, то останавливались все ткацкие станы и хозяйки торопились к нему, чтобы выбрать сказочный гребень. Конечно, шли не столько за покупкой, сколько полюбоваться на красавца мастера. Мастер же оставлял товар под каким-нибудь орехом, а сам отходил в сторону: мол, выбирайте, я не буду мешать. Отходит, садится на камень, достает най — многоствольную свирель — и начинает играть. Так душевно, рассказывают, он играл, что просто сердце разрывалось. Не было в Валуренах человека, кто не приходил бы послушать его. Только дочь мельника Иляна не приходила под орех. Она не нуждалась в гребнях для ткацкого стана. Цыгана это задело, он взял свой товар, понес к ней домой. А она ткала себе, не обращая на него внимания. Напрасно бедняга умолял ее выбрать хоть один гребень. Он был готов подарить ей все, лишь бы услышать от нее словечко. А Иляна смеялась над ним, говорила, что цыганская любовь держится лишь одну весну, а потом рассеивается, словно дым. С годами мастер больше времени стал проводить у ворот мельника, чем под старым орехом. И самое печальное — его изделия потеряли прежнее изящество, зубья гребней рвали основу, деревенские ткачихи уже не ждали его.

Однажды весной мастер не появился — его нашли мертвым на холме неподалеку от Валурен. Был слух, что он покончил с собой. Добрые люди похоронили его на этом же месте с его гребнями и наем-свирелью. Вот с тех пор, говорят, и появился этот вечный ветерок над его могилой. Там всегда качается трава. Старые люди обходят холм, крестятся. Было поверье, что это место проклято, что оно приносит несчастье. Может, и так, может, иначе, но одно верно — тут всегда дует ветер, хоть чуть-чуть, но дует. Макушкой земли окрестили это место.

Оно труднодоступно — склоны холма крутые, густо заросли терновником. Не раз пытался отыскать Макушку земли Илиеш. Это было в детстве, поиски не увенчались успехом.

— И ты тоже знаешь эту легенду? — поинтересовался он.

— Не только легенду, но и саму Макушку земли знаю. Случайно набрела, когда собирала ковыль для щеток.

Солнце, потрудившись на славу, угомонилось и ушло на покой. Раскаленная земля стала понемногу остывать. Тишина — ни травинка, ни листик не шелохнется. Двое поднимались на холм по заросшей терновником стежке. Внизу, у их ног, блеснула вода речки Смолиты. Белая косынка с кружевными зубчиками внезапно припала к солдатскому кителю, и шершавое сукно стало вроде бы мягче. Тропинка вильнула в сторону, скрылась в чернобыльнике и ковыле. Двое заплутались в колючем кустарнике. Ненужный вещмешок волочился по земле. Макушка земли — просто поляна на вершине холма, окруженная с одной стороны кустарником, с другой — молодой дубравой. Трава здесь была гуще и сочнее. Посреди поляны большой куст шиповника лениво покачивал ветками. Ольгуца задержала Илиеша, сделала знак помолчать, села на траву, приложила ухо к земле.

— Слушай и ты.

Он послушно опустился рядом. И в самом деле, из-под земли словно бы слышались какие-то звуки — то ли журчание воды, то ли легкое биение. Билось ли то сердце мастера, слышался ли мотив его ная — кто знает… Зато птицы тут, на холме, пели во весь голос. До одурения пахло свежей пшеницей и горькой полынью. Ночь опускала свои занавеси, чтобы скрыть влюбленных от любопытных глаз. Словно осеняя их тайну, величаво засветился Лучафэр[7]. Загорелись и другие звезды, хоровод их становился все гуще и ярче. Илиеш с Ольгуцей забыли обо всем на свете, время остановилось. Их одурманивала постель из клевера и ромашек. Одиноко белела косынка Ольгуцы на кусте шиповника, словно бы с упреком глядя сверху на свою хозяйку.

Илиеш поцеловал Ольгуцу в глаза — сперва в правый, потом в левый.

— Завтра распишемся.

Ольгуца оперлась на локоть, собрала свою растрепавшуюся косу, усмехнулась с горечью:

— Теперь нечего спешить.

Илиеш сам заплел ей волосы, сорвал цветок клевера, воткнул в кончик косы.

— Жалеешь, что так случилось? — спросил он, в смущении пряча взгляд.

— Глупости. Если бы ты не приехал сейчас… Я уже совсем к тебе собралась. И деньги на дорогу собрала. Одно удерживало: не знала, как ты отнесешься, — может, не обрадовала бы… Хотела увидеть еще раз, а потом пусть отец делает со мной что хочет.

Последние слова окончательно вернули Илиеша к действительности.

— Все еще воюешь с отцом?

— Еще как! Нет дня, чтобы не ссорились. Хотел выдать меня за одного из заготконторы. Помнишь, писала?

Илиеш обнял ее.

— Теперь ты моя, никуда он тебя не денет.

— Смотри, что вчера мне сделал, — Она засучила рукав — круглое плечо было все в синяках.

— Тебя били? — Он не поверил своим глазам.