Обрести себя

— Жалко, не привез. Но обещаю, как только устроюсь на работу, с первой получки — гантели твои.

— А когда устроишься?

— Как можно скорее.

— В Сибирь больше не поедешь?

— Нет.

— Там было очень холодно? Правда, что там медведи прямо днем ходят?

— Такие медведи, как я.

Мальчик не стал вникать в смысл ответа, продолжал свое:

— Хочу маленького медвежонка. Ты не мог привезти?

— Нет.

— А что ты мне привез?

Вот досада. Ничего не привез. А ведь дети всегда ожидают подарков. На дне саквояжа валялись кедровые орехи, которые положила ему на дорогу Нина, старшая дочь Дуняши.

— Дануц, ты когда-нибудь грыз кедровые орешки?

— Нет.

— Одна белочка специально для тебя прислала немножко. «Передай, говорит, мальчику Дануцу». Сейчас мы их достанем.

Ребенок лукаво улыбнулся.

— Обманываешь, я же знаю, что белки не разговаривают.

Роясь, в саквояже, Илиеш наткнулся на какой-то плоский камень. Чуть руку не порезал. Откуда он? Вытащил, и лицо его посветлело. Как это он забыл о нем! Более подходящего подарка для Дануца и придумать нельзя. А выручили те славные ребята-геологи, которые с ним ехали от Иркутска до Свердловска.

— Ты знаешь, Дануц, что такое яшма?

— Не знаю.

— Это редкий камень. Здесь его не найти. Смотри, как переливается всеми цветами. На, береги, смотри не потеряй. Он волшебный.

— А как это — волшебный?

— Когда нападает грусть или что-нибудь заболит, посмотришь на него — как рукой снимет.

— Тебе уже он помог? — Приблизившись к окну, мальчик с любопытством рассматривал камень.

— Я же говорю — белочка тебе и его прислала, я не успел воспользоваться.

— Если будут делать уколы и на него посмотреть, не будет больно?

— Конечно.

— И даришь его мне?

— Дарю.

— Насовсем?

— Насовсем.

— А у тебя еще один есть, да?

— Больше нету.

— Тогда почему отдаешь? Разве самому не нужен?

— Да я уже притерпелся ко всяким болям. А тебе еще пригодится.

В коридоре скрипнула дверь. Кто-то приглушенно чихнул. Илиеша охватило странное, тревожное чувство, словно ему предстояло держать сложный экзамен, заранее рассчитывая на провал. А отвертеться от него нельзя. Это встал Чулика. Илиеш почувствовал его присутствие раньше, чем увидел. Дануц надоедал своими расспросами. Илиеш отвечал невпопад. Тягостное ощущение страха, смешанного с неловкостью, противной, унизительной беспомощностью, давило его. Эти несколько минут, пока на пороге не появился отчим, были на редкость омерзительными. Как Илиеш удержался, чтобы не бросить все и не уйти, он бы не мог ответить.

— Дануц, тапочки!

Мальчик взял в руку большущие шлепанцы, в которых пришел в кухню, и понес их отцу. Спустя немного появился сам Чулика. Отчим Илиеша заметно потолстел, рябое лицо налилось, словно анисовое яблоко, отчего оспины немного разгладились. Настроен он был весело, доброжелательно.

— Дануц разбудил?

— Да нет, сам проснулся.

— Ну, добро пожаловать, как говорится.

— Здравствуйте.

Чулика подмигнул:

— Что, притягивает местечко, где пуповина закопана?

— Тянет.

Повадки Чулики раздражали Илиеша, он отчетливо чувствовал фальшивую бодрость, наигранную веселость отчима. Однако Чулика решил поддерживать разговор, хоть наверняка уловил неприязненные нотки в голосе пасынка.

— Да-а, давненько я там не бывал. Приезжают сюда, а в гости не зовут, все приезжают — Ион, Евлампия, ее сын Якоб. Как на постоялый двор. Родственники, ничего не поделаешь…

— Крестная умерла?

— Да, скончалась, бедняжка. Кто бы мог подумать!

О Лимпиаде разговаривать с Чуликой не хотелось. И вообще ему тяжело было говорить о ней.

— Остальные здоровы?

— А что им сделается? Живут в довольстве. Такие свадьбы да крестины закатывают, что ахнешь. По неделе гуляют, не меньше. Деревня — что с нее возьмешь: там рубль не такой, как в городе. Бросишь его в кувшин — лежит себе, пока не сгниет. А в городе никак не сохранишь — в городе рубль о десяти ногах, хоть на вожжах держи его. Город — город и есть, жадный до денег, сколько ни зарабатывай, все проглотит.

Илиеш опустил голову. Этот разговор о деньгах с раннего утра не предвещал хорошего. Речи Чулика прозрачны, только дурак не поймет, куда он клонит.

Удивляться, конечно, нечему. Разве Илиеш надеялся на что-нибудь другое? Если он и злился, то больше на самого себя. Очень уж досадно, что карман пуст. А как было бы славно вытащить сейчас пузатый бумажник, бросить на стол и безразлично сказать: «Бери». Теперь же не оставалось ничего другого, как подтвердить, опустив голову:

— Да, да, разумеется, в городе трудно.

— А как в Сибири?

— Нормально.

— Как там люди живут?

— Как везде.

— Правда был там, где добывают золото?

— Правда.

— Трудное дело?

— У кого как. Одним тяжелее, другим легче.

— И чем добывают — машинами или, как у нас камень, киркой да лопатой?

— Там, где я был, из-под воды гребут. Такой механизм, фабрика плавучая, драгой называется.

Их разговор разбудил Ангелину. Она вошла, озабоченная.

— Хоть немного поспал? Может, перейдешь в ту комнату, поспишь еще чуток?

При дневном свете она выглядела несколько иначе, чем ночью. Лицо дряблое, вялое, в морщинах, под глазами мешки. Волосы черные, с золотистым отливом, по всей видимости недавно покрашенные.