Обрести себя

Иону было трудно смириться со своим увечьем, хотя и выглядел он вполне здоровым. Втайне он страдал из-за инвалидности, ему казалось, что его обходят девушки, жалеют старушки и дети. Мысль о собственной неполноценности преследовала его. Он силился казаться беззаботным, старался не обращать на это никакого внимания. И сам не любил вспоминать об увечье, и не переносил, когда кто-нибудь заводил разговор об этом. Отсутствие ноги мучило его. Да, сильно изменился Ион. В нем нельзя было узнать бывшего лихого танцора, любителя всяческих проделок, без которого не обходились ни одни посиделки. Он подружился с книгами и любил по-стариковски давать советы. В книгах он открыл иной мир, увлекательный, прекрасный, полный возвышенных и ярких мыслей, и это облегчало ему жизнь. От прошлого осталась лишь его привязанность к Илиешу. Время стерло разницу в их возрасте, оба они были теперь одного роста, высокие, крепкие. Давно забыли в деревне, что они не родные, а двоюродные братья; все их называли просто Лимпиадиными ребятами. И сама Лимпиада никогда не делала что-нибудь для Иона, чтобы не подумать и об Илиеше.

Видя, с каким рвением Илиеш приготавливал плуг, Ион пошутил:

— Что, надоел уже отдых?

— Лучше бы не приезжал!

Ион удивился.

— Только растравил сердце, — пояснил Илиеш.

— Жалко оставлять Ольгуцу?

— А тебе на моем месте не жалко было бы?

— Так бери с собой!

— Я бы взял — кто разрешит?

С видимым превосходством Ион улыбнулся.

— Приворожила тебя. Знает какое-то зелье.

— Тебе-то смешно, скалишь зубы, а мне…

— Ах, бедненький! А как же расставались те, что уходили на войну?

Хотя Ион сам не воевал, он любил ссылаться на примеры из военной жизни. Тем временем попутчики Иона стали звать его: надо торопиться, а то сегодня не обернутся, придется ночевать на мельнице.

— Иди, тебя зовут, — заметил Илиеш.

— Ничего, подождут… Я вот что тебе скажу, раз уж зашла об этом речь: пакостное дело для человека любовь! Плохо, когда ее не знаешь, а узнаешь — еще хуже. Как попадешь в этот водоворот, зачахнешь. Понял?

— Понимаю, понимаю, иди.

— Зря ухмыляешься.

— Якоб хоть знает, где надо пахать?

— Знает.

— Как это вы спаровались с ним? Вроде прежде не очень скучали друг по другу.

— Вдвоем выгодней. Наш мерин сильнее и борозду хорошо держит, зато когда я устаю, Якоб гон-два лишних пройдет за плугом… Ладно, еще наговоримся, если застану дома, когда вернусь.

Последние слова напомнили Илиешу, что он совсем отбился от дома со своими любовными делами. Отпуск уже на исходе, а они ни разу не посидели как следует да не потолковали по душам, как положено братьям.

Улуча — долина с тремя родниками на дне, из которых один еще давал питьевую воду, а два других заглохли, превратились в болотца, затянутые зеленой ряской. Теперь здесь плавали дохлые суслики, обгрызенные кукурузные початки, шляпки подсолнухов, разные палки, заброшенные туда детишками, пасущими в долине скот. По каменным желобам тоненькой пряжей струилась вода. Земля Лимпиады одним краем упиралась в эти родники, другим — в Алчедарский лес, островок знаменитых кодр.

Давно Илиеш не держался за чапиги плуга. С наслаждением он ступил разутыми ногами на мягкую, взрыхленную землю, в полной мере вкусив освежающую прелесть борозды. Отшлифованные многими руками чапиги плуга легко легли в ладони, пробуждая извечную радость крестьянина, впервые вышедшего пахать. Поскрипывания лемеха и направляющего колеса сплетались с песней коростеля в трогательную мелодию. Борозда ложилась ровнехонькая, будто по шнуру. Запах взрыхленной земли ударял в нос, как молодое вино, пахарь пил его с неутолимой жаждой. Чувствовалось приближение осени, виноградные гроздья свисали до земли, в глубоком поклоне матушке-земле застыли созревшие подсолнухи. Сердце Илиеша билось шаловливо, как в детстве, когда он гонялся за бабочками. Холод приближающегося расставания, остужавший душу, растаял под теплом, которое излучала крошащаяся под плугом земля. Что такое год! Пройдет — и не заметишь как. А там… Молодец этот Ион, что послал его сюда. Илиеш не знал, как выразить переполнявшие его чувства, и неожиданно гикнул, да так громко, что шагавший впереди Якоб чуть не упал под копыта лошадей. Холмы подхватили его голос и покатили дальше, по долинам, а те вернули обратно.

— Что на тебя напало? — удивился Якоб, когда затихло эхо.

— Пробую голос.

Якобу ответ показался неубедительным, он почесал свой узкий лоб.

— Я думал, армия тебя немножко воспитала. А ты как был сумасшедший, так им и остался.

Якоб уже больше года был женат и поэтому считал себя взрослее сверстников. На самом деле он остался прежним — скучным и флегматичным, как постный день, любил жаловаться на болезни. Вот и сейчас завел речь о том, что его окуривали ладаном, но почему-то не помогло. Илиеш не слушал его болтовню. Сдвинув пилотку на затылок, он оторвался от плуга, обнимая взглядом долину.

— Эх, хороша жизнь, Якоб!

— Кому как.

— Неужели ты этого не чувствуешь?

— Чувствую, что не проходит боль в паху.

— Надорвался, наверно. Все-таки рядом молодая жена.

— Да нет, грыжа у меня. Окуривали ладаном — не помогает.