Обретение Родины

— Я не кончил. Если нет на то соответствующего приказа от его превосходительства господина генерал-лейтенанта или от меня, вы, господин капитан, не имеете права так поступать. От имени его превосходительства господина генерал-лейтенанта запрещаю вам вне служебных обязанностей соприкасаться с лицами рядового и унтер-офицерского состава. Запрещаю также говорить на темы политического характера или читать по этим вопросам каким либо книги. Ваша обязанность думать исключительно о присяге, о ее нерушимой святости и о вытекающих из нее обязанностях. Вам все понятно, господин капитан?

— Да, господин генерал-майор. Есть стоять смирно, ждать дальнейших приказаний и наблюдать за развертыванием событий!.. Разрешите, однако, доложить, господин генерал-майор: такой же точно приказ был получен мной от подполковника Немеди ровно семь месяцев назад, спустя пять или шесть дней после донского прорыва. Тогда путь нам преградила немецкая полевая жандармерия. Засев в подбитом танке, она силой пулеметного огня вынуждала нас топтаться на месте. Было очевидно, что в результате такого топтанья все мы пропадем — подохнем с голоду и замерзнем. Я обратился к господину подполковнику Немеди, прося разрешения расчистить дорогу и, если понадобиться, применить оружие. Но господин подполковник такого разрешения не дал, а приказал ожидать дальнейших распоряжений и без них ничего не предпринимать. Мы повиновались, полагая, что этого требует наша воинская присяга. Сидели сложа руки и ждали «дальнейших указаний». В результате такого беспрекословного повиновения, а также нашей полной бездеятельности из застрявших на дороге четырех с половиной тысяч мадьяр погибло более трех тысяч. Господин генерал-майор! Я никогда себе не прощу, что в то время больше думал о моей присяге правителю Венгрии, чем о жизни венгерских солдат! Как я уже имел честь вам доложить, в тот раз, согласно приказу, были бесцельно загублены жизни более трех тысяч мадьяр! Остальных, то есть нас, спасли русские. Спасли тем, что взяли в плен.

Гардони сделал паузу. Пока он все это выкладывал, бледное худое лицо его разгорелось. Обычно, если приходилось выступать перед солдатами, которых его офицерское звание несколько стесняло, капитан изъяснялся довольно робко и неуклюже. Но сейчас он говорил как прирожденный оратор. Гардони сам это чувствовал, и сознание собственной смелости воспламеняло его. Особенно радовало, что теперь наконец развеялись последние остатки робости перед этим генералом, чьи петлицы вместо положенного по форме галуна украшены обрезками норвежской консервной банки.

В свою очередь и генерал Енеи был поражен и ошеломлен этим нежданным потоком слов. Нерешительно, как бы умоляя помочь, взглянул он на Чонтоша.

Но прежде чем подполковник успел прийти к генералу на выручку, капитан Гардони стал продолжать свою пылкую речь. Он все еще стоял в положении «смирно» и только в горячности изредка, отнюдь не по-солдатски взмахивал правой рукой.

— В описанном мною случае, господин генерал-майор, дело касалось жизни четырех с половиной тысяч мадьяр. А в настоящий момент на карту поставлена судьба всего венгерского народа, всей Венгрии! И бездействовать сейчас равносильно измене.

— Да вы понимаете, что вы говорите? — гневно вырвалось у Чонтоша. — Вы играете не только своим офицерским чином и честью, но и собственной свободой, даже жизнью. Вам это понятно, капитан?

— Понятно, господин подполковник. Но знаю я также и еще одно: что бы со мной ни случилось, я буду верно служить родине!

Капитан Гардони приложил руку к козырьку и, не спросив разрешения, удалился твердым шагом.

* * *

В пять часов пополудни к Альфреду Шторму прибыл гость, мистер Грин. На сей раз он впервые явился к графу без подарков. Мистер Грин осведомился о здоровье его превосходительства и, не дожидаясь ответа, спросил, понимает ли кто-либо из лагерной охраны по-английски.

— Едва ли. Эти-то…

— Но-но! Никогда не следует недооценивать противника, — прошептал мистер Грин. — Большевикам нельзя доверять ни на секунду…

Генерал-лейтенант удивленно поднял на него глаза. Гость его — англичанин, союзник русских, а он, Шторм, венгерский генерал, сражавшийся против русских и, следовательно, косвенно против англичан. Предупреждение Грина показалось ему по меньшей мере неожиданным.

Генерал и его гость некоторое время безмолвно изучали друг друга, словно встретились впервые и пытаются разгадать, что творится в душе собеседника и что же, собственно, он за человек.

У Шторма создалось такое впечатление, будто и лицо, и весь облик Грина преобразились. На мистере Грине был все тот же, много раз виденный графом костюм, только сейчас главный бухгалтер посольства вовсе не выглядел неряхой и отнюдь не казался мямлей. Щеки его обвисали по-прежнему, но мистер Грин уже не производил впечатления глупого индюка. Скорее он — походил на старого зубастого бульдога. Подбородок его выпятился вперед, глаза пронзали собеседника.

Грин, видимо, разгадал мысли генерала и улыбнулся. Однако даже улыбка не смягчила угрожающего выражения его лица.