Обряд

Что-то есть торжественное и важное в том, что он дорос до отцовской куртки. Мишаня и сам не понимает, что именно, но испытывает это ощущение всякий раз, когда надевает ее. Вот и сейчас на него находит эта странная гордость, пока он застегивает молнию. Только ему не хочется пачкать отцовскую куртку деньгами этого мерзкого белобрысого мужика, ведь это он дал их матери, у нее своих столько нет. Мишаня засовывает их в карман брюк, закидывает на плечо свой школьный рюкзак, без учебников такой непривычно легкий, и отправляется в «Магнит».

Он идет через двор, стараясь попадать ногами точно в чужие следы, словно они — веревочный мост над бездной. Дойдя до середины, он будто слышит эхо выстрела позади себя, оборачивается, почти ожидая увидеть в распахнутом окне худое, сгорбленное над ружьем тело деда. Но створки закрыты, в стекле отражается белая масса двора и кусок серебристо-серого неба. Может, правда все сон? Мишаня скребет землю носком дедовского сапога. Под ним белое становится серым, потом красным, а потом превращается в грязь, будто сама земля кровоточит. Нет, все по правде было.

Мишаня замечает Егеря в магазине, точнее, узнает его голос, доносящийся с другой стороны ряда с консервами, глухой, будто шепчущий.

— У меня все готово, я беру рабочий грузовик, да. И потом другой дорогой, на всякий случай. Ага.

Мишаня ждет ответа его собеседника, но, видимо, он говорит по телефону.

— Я через час думаю стартовать… ну ты понял, да. Ага. Заеду, да. На Кочетова.

Ничего интересного, думает Мишаня, забрасывая в корзинку банки с дедовой тушенкой, когда из-за полки снова раздается голос.

— Нет, он не сунется больше, не должен. Зачем ему? Все кончено.

Пальцы Мишани разжимаются, и банка с оглушительным звоном раскалывается о кафельный пол. Долю секунды он смотрит вниз на дедовы сапоги, все в кусках стекла и белых ошметках жира, а потом бросается к выходу под вопли разгневанной кассирши.

* * *

— Ничего не кончено, — твердит себе под нос Мишаня, поднимаясь вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. — Твари. Ничего не кончено.

Он отпирает дверь, тихо, так тихо, как только может. Если дед голодный, то он выпил и уснул до вечера уже. От этой мысли у Мишани обычно начинало саднить где-то в груди, жалость и презрение пополам, презрение — к себе, жалость — к деду и к себе тоже немного. Но сейчас он не успевает ничего почувствовать, у него от адреналина не осталось никаких эмоций, кроме злости, горячей, бурлящей, дающей какую-то потустороннюю силу, хотя он и сам со вчерашнего дня ничего не ел.

На носочках сапог он прокрадывается в прихожую, приоткрывает дверь дедовой комнаты. Старик спит, раскинувшись на кровати, одеяло свалилось на пол. Рядом на тумбочке пустая банка от варенья и ложка. На ней барахтается, стараясь отодрать прилипшие к сладкой жиже тоненькие крылышки, последняя ноябрьская муха. Мишаня замирает перед дверцами шкафа, поворачивается, возвращается к деду, подняв с пола одеяло, накрывает его. Потом приотворяет шкаф, щурясь от густого нафталинового облака, которое вырывается наружу, и просовывает внутрь руку. Он шарит вдоль стены, пока его пальцы не смыкаются вокруг холодного ствола ружья.

Выбравшись из квартиры, он выдыхает. Так, будто это было самое сложное, а теперь все остальное, что предстоит ему, — это плевое дело, ерунда. Главное было деда не разбудить.

Мишаня заворачивает ружье в тряпку и сует в рюкзак. Теперь он стал гораздо тяжелее, чем когда в нем были учебники.

Спустившись вниз по лестнице, Мишаня идет через двор. На этот раз ему плевать, попадает ли он в следы; ему вообще на все плевать, кроме одного. Этот Егерь — он с самого начала все это подстроил, слишком много он врал, слишком часто попадался ему в лесу.

Мишаня идет прямиком к улице Кочетова. Она небольшая, там домов десять, из них половина заброшенных, стоят и пялятся пустыми окнами на прохожих. В остальных едва теплится жизнь.

Старая «газель», бывшая маршрутка из тех, что отправлялись от вокзала, когда поезда еще ходили в поселок, припаркована возле самого последнего дома на Кочетова. Но Мишаня замечает фургон не сразу, белое на белом не разглядеть так просто. Его глаз ловит движение, фигуру в знакомой камуфляжной куртке, сгорбившись спешащую от «газели» к дому. Мишаня успевает заступить за угол, прежде чем Егерь, будто почувствовав на себе пристальный взгляд, оборачивается в его сторону. Мишаня замирает, прислонившись спиной к бетонной стене, в ушах стучит сердце. Конечно, у него нет никакого плана. И, разумеется, сейчас не лучший момент, чтобы об этом переживать. Он высовывается из-за угла и видит, как Егерь отпирает навесной замок кузова и грузит внутрь два больших ящика.

Решение приходит внезапно, Мишаня не успевает даже толком все обдумать, но уже оказывается сбоку от «газели» и дожидается, пока Егерь скроется в доме. После этого он заглядывает в темноту кузова. Дверь подъезда открывается с механическим писком, Мишаня запрыгивает внутрь прежде, чем успевает дать себе шанс опомниться.