Обручение с вольностью

Разговор шел вполне приятельский, несмотря на раз­ницу положений управляющего и копииста, сходную с разницей между екатеринбургским трактиром и мест­ным. Впрочем, Сигов больше говорил, а Дамес слушал. Но и это было вполне натурально, поскольку Дамес в Екатеринбурге давно не бывал. Он бы и хотел туда съез­дить, да не мог, потому что прадед его был швед. Конеч­но, в Екатеринбурге бывали мало ли кто — и немцы, и англичане, и шведы тоже. Но за Дамесом по этой части имелся давнишний конфуз. Прадед его пленен был под Полтавой, отправлен в Тобольск, а оттуда впоследствии переселился к подножию горы Высокой. Здесь он женил­ся, родил ребятишек и после заключения мира в Шве­цию не поехал, остался на Руси. В третьем колене по­томки его вовсе обрусели, и Василий Дамес едва знал дюжину шведских слов. Но однажды все же взыграл в нем гордый варяжский дух. Это произошло четырнад­цать лет назад, когда во всех российских церквах служи­ли торжественные молебны по случаю столетия Полтав­ской победы. Будучи в сильном подпитии, Дамес, кото­рый перед тем два дня праздновал в кругу сослуживцев это радостное событие, вспомнил вдруг о том, что пра­дед его сражался под знаменами Карла XII. Заплакал и на молебен не пошел. Про это вскоре сделалось из­вестно в Горном правлении, после чего Дамесу строжай­ше запрещен был выезд из Нижнетагильских заводов.

О том, кто донес на него тогда, Дамес так и не узнал. Между тем, если бы ему было это известно, беседа его с нынешним управляющим, а в те времена уставщиком, Семеном Михеичем Сиговым носила бы, возможно, ме­нее доверительный характер.

Впрочем, наверняка это сказать трудно.

— Да что бильярд, — скромно возразил наконец Да­мес. — В заведении закусь важна. А вино, оно везде одно и то ж!

— Я же тебе про сукно сказываю, — осерчал Си­гов. — Про сукно и про обхождение.

— Вот я и говорю: все епанча одного сукна...

Сигов посмотрел на него долгим взглядом, от кото­рого кровь стыла в жилах у работных людей, и сказал:

— То-то и видать, что ты швед!

В эту минуту, дивно трепеща крылами, совсем низко над ними пронесся щегол. Однако ни Сигов, ни Дамес не обратили на него никакого внимания, хотя обратить и следовало: чудесное Фомкино исцеление стало началом событий, не прошедших для них бесследно. Но они про­должали идти по улице, а щегол полетел дальше, к лесу, и исчез в синеватой дымке вечернего тумана — уже на­всегда.

II

Евлампий Максимович трубку подбирать не стал. Вместо этого он отворотился от окна и глянул на себя в зеркало — всякому интересно поглядеть на человека, ко­торому явился ангел.

Хотя зеркало было старое, кое-где секлось трещин­ками, а в одном месте пожелтело и затуманилось, будто огнем на него дохнули, но наружность Евлампия Макси­мовича отобразило оно довольно верно. Худой человек высокого росту отражался в зеркале. Старый, прожжен­ный в двух местах халат из лазоревой китайки облегал его вздернутые плечи, широкую плоскую грудь и впалый живот, на котором завязан был китайковый же пояс с изрядно пощипанными кистями. Вместе с тем усматри­валась во всей осанке этого человека некая вознесенность, свойственная тем людям, что отдали в жизни немало различных распоряжений. И в лице тоже она усматривалась. Но также заметна была в этом лице гру­бость черт, усиливаемая красноватым оттенком кожи. Бритое и окаймленное рыжими баками лицо человека в зеркале казалось вовсе обыкновенным — крупный нос, большой бледный рот. Одни лишь глаза — желто-зеле­ные, чуть выпученные, утяжеленные слойчатыми меш­ками — выдавали человека, с которым может случить­ся самое непредвиденное происшествие.

Лет ему было на вид сорок пять, не более.

«Ну вот, — подумал Евлампий Максимович. — Вот он каков есть, отставной штабс-капитан Мосцепанов, коему ангел явился...»

Вошел дядька Еремей, принес подобранную в пали­саднике трубку.

— Что ж ты ее принес? — спросил Евлампий Максимович.— Сам ведь ругаешься, что я табак курю. Оста­вил бы, где лежала.

— А то и принес, — сказал Еремей. — Без трубки-то, поди, нюхать приметесь свое зелье.

— Тебе какая забота — курить, нюхать ли?

— А то и забота... Через пищу, ртом значит, человек давно грешит. Скоромится. Чай пьет да кофий. А нос раньше не грешен был, через него дьявол не пользовался. Нынеча, однако, и нос пал... Курить-то все одно хотя и худо, а нюхать еще того хужши.

— Ну, — Евлампий Максимович растрогался такой преданностью, — так я тебе целковый дам. Хочешь цел­ковый?

— Как не хотеть, — сказал Еремей.

— Ну так и дам! Вот пенсион получу и дам... Ступай с богом.