Обручение с вольностью

— Адам, он из праха земного сотворен был, — за­ключил Евлампий Максимович. — А Ева-то из ребра, то есть из материи очищенной...

Мысли эти он почерпнул из сочинения под назва­нием «О благородстве и преимуществе женского пола», принадлежащего перу протоиерея московского Архангельского собора Петра Алексеева. Сочинение посвя­щено было государыне Екатерине, чьи душевные и те­лесные дарования, как говорилось в посвящении, «мог­ли сравниться лишь с ее к России благодеяниями».

Подперев щеку кулачком, Татьяна Фаддеевна смот­рела на Евлампия Максимовича — как он чай пьет и закусывает ватрушкой. Но во взгляде ее не было того

жалостливого участия, с каким смотрит обычно жен­щина на жующего мужчину, если мужчина этот предна­значен ей на нечто большее, чем просто сидеть рядом и есть ватрушки. Она давно уже свыклась с мыслью, что вот такая ее судьба — выйти за Евлампия Максимовича. А о том, что не интересно ей, вкусны ли суженому ее ватрушки, разве кому расскажешь? Но рассказать хоте­лось, ибо у женского пола еще одно преимущество име­лось или недостаток — это как посмотреть, и про него Евлампий Максимович ни словом не обмолвился. Адам, он успел в одиночку пожить, а Ева сразу в обществе очутилась и без людей не могла. И оттого, что нельзя никому ничего объяснить — не девка ведь, вдова тридца­тилетняя!— Татьяна Фаддеевна злилась на Евлампия Максимовича.

— Как прошение ваше? — спросила она с тайным злорадством».

Евлампий Максимович пожал плечами:

— Ничего не слыхать пока.

— А будет ли что?

— Будет непременно.

— А ежели нет? — продолжала цепляться Татьяна Фаддеевна, сама себе удивляясь.

— Тогда в губернию поеду. А то и в Петербург... Нет у меня сил такую неправду терпеть!

— Кто ж разберет, откуда она, неправда-то? — ска­зала Татьяна Фаддеевна. — Все ею живут. А Сигову с Платоновым власть дадена. Вот их неправда и лезет в глаза... Так что по кусту вы стреляете. Думаете, волк. Он же возьми и кустом оборотись.

Евлампий Максимович глянул, сощурившись, в окно и проговорил, почти не размыкая губ:

— Стреляй в куст, а виноватого бог сыщет.

Татьяна Фаддеевна невольно оборотилась и тоже по­смотрела в окно. Но ничего примечательного там не увидела. Синие сумерки лежали за окном, листья от ве­терка плескались, и над кровлей молотовой фабрики медленно поднималась луна. Лунный свет посверкивал в набалдашнике трости Евлампия Максимовича, крался по самоварному начищенному боку. «Ишь, стрелок вы­искался!»— подумала Татьяна Фаддеевна.

Казалось, только это и хотела она подумать, но мысль вдруг дальше скользнула: «Много ли с увечьями своими настреляешь!» То ли взгляд Евлампия Макси-

мовича, непонятно чего выискивавший в заоконной пу­стоте, так на нее подействовал, то ли внезапно осветив­шееся его лицо, она и сама не знала. Но ощутила в ду­ше желанный холодок, как в ту минуту, когда склоня­лась над распростертым в пыли телом Евлампия Мак­симовича на «казенном дворе». И ей вдруг захотелось представить, каким ее суженый в детстве был мальчи­ком. Мальчик этот вышел почему-то похожим на ее стар­шенького, Феденьку. И от такого совпадения еще жаль­че стало Евлампия Максимовича.

— Что ватрушки? — спросила она со смыслом.— Вкусны ли?

Евлампий Максимович улыбнулся:

— Уж как вкусны!

И Татьяна Фаддеевна тоже улыбнулась сквозь при­лившие к горлу слезы:

— Стрелок!

А про себя подумала: «Федор-то не стрелок был...»

XVII

В этот же день, между одиннадцатью и двенадцатью часами вечера, баронесса Юлия Крюднер, урожденная Фитингоф, совершала молитву на садовой террасе в лифляндском имении своего брата. Преклонив колена на маленькую атласную подушечку, она смотрела вверх, в густо усаженное звездами августовское небо. В этот вечер ей дано было сотворить необыкновенную молитву духа, которой не в силах выразить никакие слова. Она будто взлетала к небесам на своей подушечке, и лучи светил проходили сквозь ее тело, как бы вновь обрет­шее девическую плоть, но и бесплотное одновременно. Она была небесный сосуд, исполненный любви, и щедро изливала эту любовь на бедную землю. И на младенцев нижнетагильского воспитательного дома, спавших в пле­тенных из прутьев решетках, пролилась эта любовь. Лю­бовь, которой они лишены были с самого своего рож­дения.

А что еще нужно младенцам?

Уже первейшие люди империи в письменном виде выразили свою о них заботу.

Уже совсем близко от нижнетагильской заставы ти­рольская корова, определенная им для воскормления.

Уже Татьяна Фаддеевна достала из поставца две рюмочки, наполнила их вишневой наливкой, и они с Евлампием Максимовичем, бережно глядя в глаза друг другу, выпили за успех прошения.

А теперь и любовью окружены младенцы. Небесной любовью баронессы Юлии Крюднер, перед которой и материнская любовь покажется разве умеренной сим­патией.

Чего же еще желать младенцам? Нечего больше и желать.

В тот же вечер, вернувшись на землю, баронесса описала дивный свой полет в письме к государю, кото­рый, по всем признакам, заметно охладел в последнее время к ее пророчествам.

Однако, забегая вперед, должно сообщить, что от­вета на это письмо она так и не получила.