Обручение с вольностью

Евлампий Максимович начал понимать происшедшее. Конечно же, Сигов не пожалел денег на то, чтобы пре­вратить избушку воспитательного дома в райские чер­тоги. Но как удалось ему это за один вечер? Евлампий Максимович покосился на Платонова. Тот стоял у печи. Выражение праведного гнева на его лице успело сме­ниться выражением печальной брезгливости — в полном соответствии с течением разговора. И эта натужная гри­маска ясно подсказала Евлампию Максимовичу, кто мог упредить Сигова о прибытии комиссии. Депутат тоже!

— Подстроено это все, — Евлампий Максимович опу­стился на стул. — А вы и поверили.

И тут же, будто невидимая пружина его подбросила, вскочил, уронив стул под ноги протоиерею, кинулся к Платонову, упер конец трости ему в живот:

— Ты, стервец, упредил его? Ты? Отвечай перед все­ми! Перед богом отвечай, — другой рукой, как тогда, на «казенном дворе», Евлампий Максимович рванул ворот рубахи, ища тельник. Нашел, сунул под нос Платоно­ву. — Крест целуй, что не ты!

Платонов попятился к печи:

— Уймись, бесноватый!

— Ага, не хочешь, — Евлампий Максимович подался за отступающим заводским исправником.

— Убьет ведь! — дико заверещала жена Платонова.

А тот охнул и согнулся пополам, хотя Евлампий Мак­симович почти и не давил на набалдашник.

— Не хочешь, бога мать?! — зашептал он.

Ткнул тростью посильнее и сразу же ощутил страш­ный удар в затылок, возле уха. Выпустив трость, Евлам­пий Максимович полетел к печи, лицом в небесную би­рюзу ее изразцов... Через мгновение он открыл глаза и увидел над собой лицо протоиерея Капусткина.

— Уж я не впервой против матернего сквернословия на бой выхожу, — басил протоиерей. — Помню, в семина­рии еще за матерь пречистую вступился. И вот чудо! Бил людей, а совесть не укоряет. И сердце пуще того услаждается...

Евлампий Максимович медленно сел на полу. Из разбитой губы сочилась кровь. Он утер рот тыльем ла­дони, беспомощно подержал руку на весу, а затем, вспомнив, что теперь уже все едино, мазнул ею по печи. Красный след остался на изразцах, словно хвост кро­вавой кометы, сулящей гибель дому сему.

— Бесноватый он, — сказал Платонов. — Теперь ви­дите, что бесноватый?

— Вижу, — отвечал Капусткин с внезапной сурово­стью. — А и ты крест-то мог поцеловать... Или впрямь подстроили вы все! Надобно свидетелей призывать... Слышь? — склонился он к Евлампию Максимовичу. — Что скажешь?

— Не хочет змий оставить пищи, от которой тучне­ет, — сказал Евлампий Максимович.

— А про свидетелей что скажешь? Кого укажешь, того и призовем.

Евлампий Максимович поднялся, взял трость и про­говорил устало:

— Дамеса призовите.

XXVIII

На другой день после обеда поручик горной роты Пе­ревозчиков привел в платоновский особняк Дамеса, ни словом не обмолвившись по дороге о причине явившейся в нем надобности. Завидев членов комиссии, Дамес сра­зу заробел и чуть не с порога понес какую-то околесицу про Екатеринбург, где он будто сроду не бывал.

— Ну, и не много потерял, голубчик, — сказал ему на это Капусткин. — Паршивый городишко. Не в пример Перми хуже.

— Я и в Перми не бывал, — отвечал Дамес. — Я ни­где не бывал. Потому как понимаю: нельзя.

Васильев раздраженно скривился:

— Тебе виднее.

О давней оплошке Дамеса, совершенной им в сто­летнюю годовщину Полтавской баталии, губернский со­ветник ничего не знал. Да и в Горном правлении много лет как все забыли про эту оплошку. Хотя, если бы всплыло что, могли и вспомнить, ибо канцелярская, бу­мажная память, она куда как человеческой длиннее и цепче.

— Идем, братец, — поднялся Васильев.

За ним встали остальные — Сигов тоже тут был, а Платонов снял со спинки стула шпагу с портупеей.

— Да помилуйте, — Дамес качнулся к столу. — Вот и супруга моя засвидетельствует...

— Идем, идем, — Сигов мягко придержал его за ло­коть. — Не боись ничего. Я своих людей не выдаю!

Последние слова он произнес шепотом над самым ухом Дамеса, разворачивая его лицом к двери.

...В воспитательном доме младенцы сосали молоко через чистые тряпицы. Детишки постарше скакали на деревянных лошадках. Среди них Дамес с удивлением приметил трехлетнего сынишку уставщика Веньки Мат­веева. Надзирательницы в камлотовых сарафанах важ­но кивали своими кокошниками, гоня по горнице запах сушеных трав, пучки которых были пришпилены к сте­нам.

— Это от насекомых, — пояснил Сигов, еще pas убеждаясь, что запах свежего дерева почти сделался неслышен.

Светлая кисея колыхалась на окошках. Между ними висела картинка, изображающая козу и медведя в шляпке с цветами. Медведь, видно, хотел козу задрать и для обману прибег к такому маскараду. А на добела выскобленных половицах лежали искуснейшей работы лоскутные тропинки.

— Дядь Вася,—подскочил к Дамесу матвеевский сы­нок. — Глянь-ко, кобылка у меня!

— Ну вот, — сказал Капусткин. — У тебя тут и зна­комцы имеются. Захаживал сюда преж сего?

— Бывал, бывал, — встряла старшая надзирательни­ца. — У него сердце доброе. Даром что швед... Жалеет несчастненьких, гостинчики носит. А капитан-то ваш пишет только. Сам ни раз-детишек ничем не побаловал.

Сигов возложил руку на плечо Дамесу: