Обручение с вольностью

— Соборный протоиерей Капусткин, — сказал Ва­сильев.

Евлампий Максимович почтительно склонил голову: — Весьма рад, ваше благородие!

— А ты, голубчик, хромаешь, аки богоборец Иа­ков,— с усмешкой проговорил Капусткин. — Где же по­страдать изволил?

— Под Шампобером имел честь,— поморщившись* сказал Евлампий Максимович.

На лице протоиерея отразилось недоумение:

— Где, где?

— Под Шампобером, —повторил Евлампий Макси­мович. — В кампанию четырнадцатого года во Франции,— этим напоминанием хотел он показать, что хотя сражение и незнаменитым было, но зато самой кампании вряд ли какая другая могла быть знаменитее.

Капусткин пожал плечами:

— Не слыхал...

— А не там ли генерал Олсуфьев к французам в; плен попался? — спросил Васильев, разглядывая стоп­танные сапоги гостя, из которых правый чуть не на вер­шок был меньше левого.

— Это со всяким случиться может.

— Вояки! — подал голос Платонов. — Ему самому только с ребятишками и воевать! Пока его от учитель­ской должности не отстранили, мой-то сын все с распухшими перстами ходил. Чуть что не так — линейкой по перстам!

— Олух потому что, — сказал Евлампий Максимо­вич, ничуть не смутившись. — Да и про линейку в учи­лищных правилах особо писано.

XXVII

Евлампий Максимович решился прийти сюда после многих колебаний. Утром он совсем собрался было уже в воспитательный дом, но передумал и не пошел, пото­му что вполне мог там не сдержаться, наговорить гру­бостей. Зато он целый день никуда не отлучался. Ждал, что члены комиссии, убедившись в истинности сообщен­ных им сведений, после к нему пожалуют. Еремей с ут­ра все в дому прибрал, полы вымыл, складни у икон почистил. Татьяна Фаддеевна тоже заглянула, принесла разную закуску на случай визита и украсила портрет государя букетиком цветов, называемых богородицыны- ми башмачками. К вечеру букетик стал сохнуть — па­рило весь день, и тогда Евлампий Максимович, отринув сомнения, сам пошел к Платонову.

— Воистину, — пробасил Капусткин, — хоть ты и дворянин, голубчик, и офицер, а нет в тебе понятия о благородстве. Вломился в дом, как пьяный кучер в де­вичью. Между тем господин Платонов есть депутат ко­миссии нашей с горной стороны.

— Да как же это? —растерялся Евлампий Максимо­вич.— Я же писал про него. Как можно ему сиговские преступления разбирать, когда он Сигову друг и сокорыстник!

— Доказательства! — крикнул Платонов.

— Будут и доказательства, — сказал Евлампий Максимович.— Я человек военный и выражусь по-военному. Младенец надзирательницами точно так содержаться должен, как солдат ружье свое содержит. Потому что и от ружья, и от младенца судьба отечества зависит. А вы то ли видели?

— То и видели, — улыбнулся Васильев.

— Сам Наполеон, —продолжал Евлампий Максимо­вич, пропустив мимо ушей эти слова, — будучи в объя­той пламенем первопрестольной столице нашей, распо­рядился выставить караулы к двум местам — к Успен­скому собору и к воспитательному дому!

Говоря, он обращался больше к Васильеву, ибо с первой минуты угадал в нем человека, виденного нака­нуне за освещенным окном.

— Ты что, голубчик, — возмутился Капусткин.— Уж не антихриста ли примером нам выставляешь?

— Я с Наполеоном на поле брани встречался, — гордо произнес Евлампий Максимович. — У меня от не­го и метина есть. Я ее в судный день вперед выставлю. Вот так, — он выдвинул беспалую ногу. — А прошение мое мне ангелы в руку вложат...

— Успокойтесь, господин Мосцепанов, — сказал Ва­сильев, не садясь сам и не предлагая сесть Евлампию Максимовичу. — Губернатор настолько был опечален вашим прошением, что я, даже принимая во внимание исключительное добросердечие его превосходительства, ехал сюда со стесненной душой. Я ожидал увидеть не­порядки чудовищные, превосходящие представления на­ши о мере злодейства... Но что же?

— Что же? — эхом откликнулся Евлампий Макси­мович.

— Я увидел не только отсутствие непорядка, что са­мо по себе было бы уже отрадно, но, напротив, полный и совершенный порядок. Так что прошение ваше есть не что иное как пошлый извет.

— Да и прежние прошения, видать, таковы же,— добавил Капусткин.

— А решетки из прутьев? — воскликнул Евлампий Максимович. — А рогожки заместо пелен?

— Ничего этого нет.

— Быть того не может!

— Вы никак печалитесь, что все у сирот имеется? — покачал головой Васильев. — Тем самым вы себя и вы­даете. Вам радоваться надо, а вы сокрушаетесь. Вот и очевидна вся пустая злоба ваша.

— А расчеты мои, — неуверенно напомнил Евлампий Максимович. — Вы детишек-то посчитали?

— Чего их считать, —вмешался Капусткин. — Не бараны, поди. Сам и считай. Твоего-то семени там поло­вина будет или поменее?

Евлампий Максимович оторопело уставился на про­тоиерея и вдруг сообразил, куда тот клонит.

— Клевета это. Истинный крест, клевета!

— А коли и так, — поморщился Капусткин. — Ввержешь камень на высоту, он на главу и обратися...