Обручение с вольностью

Неведомые Евлампию Максимовичу августовские со­звездия совершали свой круговорот над его головой. Он поглядел на их суматошную россыпь, но не смог усмот­реть в ней определенного порядка, который, как ему до­подлинно было известно, все же имелся. И единственно томило его то обстоятельство, что комиссия, призванная установить соответствие между небесным порядком и порядком земным, прибыла из губернии, а не из самого Петербурга, на что он втайне рассчитывал. Но все рав­но комиссия явилась, и теперь можно было надеяться на пресечение беззаконий в Нижнетагильских заводах. Ев­лампию Максимовичу представились даже судебные приставы, описывающие неправедно нажитое имущество Сигова, и поручик горной роты Перевозчиков, изламы­вающий над головой Платонова подпиленную шпагу.

Еще раз пройдясь по безмолвной улице, он занял наблюдательный пост в тени ворот напротив платонов­ского дома. Два окна на его фасаде уже давно безжиз­ненно темнели, а в третьем, левом, теплился у окончины огонек свечи. От этого витые волюры лепнины на левой стороне фасада казались прорезаны глубже, чем у дру­гих окон. Когда-то Евлампий Максимович бывал с же­ной в гостях у Платонова. Сейчас он усиленно вспоми­нал расположение комнат, стараясь определить, где мо­гли поселиться прибывшие члены комиссии. Но одно то, что они поселились у Платонова, вызывало бешенство и мешало что-либо припомнить.

Внезапно светлый силуэт просквозил за левым ок­ном. Заколебались занавески, вспугнуто заметался ого­нек свечи. Какой-то человек во всем белом, видно, в рубахе ночной или же в белье, подошел к окну и, вжавшись лбом в стекло, некоторое время глядел на улицу. Черты его лица рассмотреть было трудно. Смутно уга­дывался лишь общий очерк головы, шеи и плеч.

Евлампий Максимович подался вперед из своего ук­рытия, чтобы подробнее запечатлеть в памяти образ человека, который должен был обратить в явь самые сме­лые его мечтания, не исключая мечтаний о судебных приставах и переломленной шпаге. Но в это мгновение человек отступил от окна в глубь комнаты. Свеча погас­ла, и левое окно стало разом темнее двух других.

Евлампий Максимович хотел было отправиться до­лгой, как вдруг приметил в конце улицы две еле разли­чимые фигуры. Через минуту они довольно четко обо­значились в уличном проеме на фоне звездного неба. Го­лову одной фигуры венчала треуголка, а над другой возвышалась какая-то странного вида шапка, при бли­жайшем рассмотрении оказавшаяся камилавкой. «И •точно, поп», — подумал Евлампий Максимович.

В спутнике его он тут же признал Платонова.

У ворот они замедлили шаги, и их приглушенные го­лоса зазвучали совсем близко.

— Итак, завтра в воспитательный дом. Или сперва на ябедника нашего поглядеть хотите?

— Нет уж, сперва к сиротам пожалуем... Вы распо­рядитесь с утра, чтобы им обед поранее подали. Заодно и поглядим, каков у них корм.

— Может, завтрак позднее устроить?

— Да уж чего мудрить-то! Обед, он всей дневной пище голова. Обед и поглядим...

Лязгнула железная щеколда на воротах, и все стих­ло. Уперев трость в землю, Евлампий Максимович воз­дел лицо к звездам, беззвучно шепча свой любимый де­вяносто первый псалом:

— «Внегда прозябоша грешники, яко трава, и пони- коша вси делающие беззаконие...»

Губы его обозначали эти слова, а звезды в вышине готовились обозначить на небесном циферблате великую минуту торжества справедливости в Нижнетагильских заводах. Вот-вот должна была наступить эта минута. Уже воздеты на незримых цепях тяжелые гири его, Ев­лампия Максимовича, терзаний. Слышится тихий скре­жет, предвестник скорого боя, и скрипнули уже, повер­нувшись на осях, молоточки — изготовились ударить в невидимые колокольцы.

— «И вознесется, яко единорога, рог мой, и старость моя в елей умастится...»

XXV

По совпадению, странному для подлинной нашей ис­тории, девяносто первый псалом, как я уже сообщал,, более всех других любим был и государем Александром. Павловичем.

С этим псалмом вот как обстояло дело.

В августе 1812 года, в тот вечер, когда государь дол­жен был покинуть столицу и выехать к армии, оканчи­вал он некоторые дела в своем кабинете, разбирая бу­маги перед отъездом. В девятом уже часу он вышел из кабинета и увидел перед собой женщину в темной камзе, концы которой с трогательной простотой крест- накрест завязаны были на талии. Даже в малоосвещенной комнате государь сразу признал в этой женщине графиню Толстую. Почтительно склонив голову, она по­желала ему счастливого пути и подала какую-то бу­магу. Думая, что это не более, чем очередная просьба, он положил бумагу в карман, обещав заняться ею на* досуге, и прошел к ожидавшей его карете. На втором ночлеге он случайно сунул руку в карман и обнаружил эту бумагу. А когда начал читать, понял, что перед ним переписанный от руки девяносто первый псалом. Чтение- это странным образом его успокоило, подарив сон, ка­кого он не знал с самого начала войны. Бывают в жиз­ни такие минуты, когда все прочитанное сразу ложится, на душу, каждое слово применяется к собственной жиз­ни. И бумага, поданная графиней Толстой, как раз при­шлась к такой минуте.