Обручение с вольностью

— Вы не себя ли имеете в виду? — спросил Василь­ев.

— Я имею в виду не кого-то из нас, — вежливо объ­яснил Платонов, — а начальство вообще. Саму идею начальства, так сказать.

— Если бы он не уважал начальства, — рассудил Васильев, — то не писал бы и жалоб.

— Не скажите. Куда Мосцепанов свою жалобу нап­равил? Самому государю. А почему? Потому что он уездное, окружное и губернское даже начальство в грош не ставит. Всех ворами и взяточниками почитает.

— А к религии он как относится? — спросил Капуст- кин.

Платонов пренебрежительно пожал плечами:

— В церкви я его ни раз не видел. А подробнее вам отец Геннадий все обсказать может.

— Ну, так пойдем к нему! — протоиерей решительно поднялся из-за стола.

— Как? — поразился Платонов. — Прямо сейчас? Может, сюда его пригласить? Вам с дороги отдохнуть не мешает.

— Идем, идем, — после трапезы протоиерей заметно воспрянул духом. — В трудах отдохновение и обрета­ется.

Из беседы его с отцом Геннадием, протекавшей в присутствии одного лишь Платонова, поскольку Василь­ев отправился вздремнуть после обеда, выяснилось, что Мосцепанов в церкви бывает редко. А именно: один раз в году на собственный день ангела и еще кое-когда по праздникам. У исповеди же в последний раз был пол­года назад и исповедался с гордынею.

В это время Евлампий Максимович молча стоял под окнами платоновского особняка, чей оштукатуренный под камень и украшенный лепниной фасад выкрашен был в желтый цвет, как красятся обыкновенно казенные зда­ния.

Весть о прибытии комиссии распространилась по заводу с такой же быстротой, как известие о появлении тирольских коров. Евлампию Максимовичу сообщила ее

Татьяна Фаддеевна, в чем уже усматривался добрый знак. «Что ж вы сидите здесь? — крикнула она, врыва­ясь в комнату, где Евлампий Максимович попыхивал у окна трубочкой. — Из губернии комиссия приехала по вашему прошению, а вы сидите!» — «Из губернии? — Евлампий Максимович приподнялся. — С чего вы взяли, что из губернии?» — «Может, и не из губернии, — отве­чала Татьяна Фаддеевна. — Но, говорят, из губернии. Примечали их там будто. Один в рясе, степенный такой. Только что мимо меня проехали!»

Татьяна Фаддеевна с надеждой смотрела на Евлам­пия Максимовича. Но он, не отвечая ни на слова ее, ни на взгляд, рассматривал висевший над столом портрет государя. Рассматривал с такой внимательностью, слов­но в первый раз видел. Государь на портрете ласково улыбался глазами. Он, казалось, весьма доволен был случившимся и наперед знал, что так все и выйдет.

«Сами пойдете? — спросила Татьяна Фаддеевна.— Или погодите, пока покличут?» Ничего ей не ответив, Евлампий Максимович крикнул Еремею, чтобы подавал одеться. Татьяну Фаддеевну он ровно и не замечал. Между тем она еще неделю назад убрала с божницы свои венчальные свечи. А не далее чем вчера счастливо плакала, наблюдая, как Евлампий Максимович с Фе­денькой мастерят пушку мортиру, стреляющую по на­весной траектории медными шариками... Но в душе ее все равно никакой обиды не было. А Евлампий Мак­симович, ничего этого не понимая, что, пожалуй, един­ственно было обидно, выхватил у подоспевшего Еремея сюртук и пошел в другую комнату переодеваться. Он прошел совсем рядом с Татьяной Фаддеевной и даже будто сквозь нее. Она вроде как и существовать перес­тала — не только для него, но и для себя самой тоже, растворившись в великой надежде, страхе и гордыне своего суженого.

Так внезапно наступил долгожданный день, что те­перь, стоя возле крашенного охрой платоновского особ­няка, Евлампий Максимович томился ощущением не­натуральности происходящего. Он попробовал сосредо­точить мысли на предстоящем разговоре. Но они, всегда точно помещавшиеся на отведенных местах, так что можно им опись составить, вдруг подевались неизвестно куда. Вместо мыслей бессвязные воспоминания всплы­вали в памяти, как обломки потонувшего корабля. И когда Евлампий Максимович за них хватался, они пере­ворачивались тут же, но ко дну не шли, а издевательски покачивались возле, как бы вновь предлагая за себя уцепиться.

Душная ночь опускалась на Нижнетагильские за­воды. Она заглушила, впитала в себя все дневные, су­етные звуки, но иные, необходимейшие, напротив, сде­лались яснее, как яснее проступает биение сердца в полуночной тишине. Отрывисто грохала' молотовая фаб­рика, гремела машина листокатательного цеха, да и сами шаги Евлампия Максимовича приобрели вдруг странную гулкость, словно не по пыльной улице он шел, а по громыхающему листу кровельного железа.