Обручение с вольностью

И потому, слушая жалобу белой тирольской коровы, Евлампий Максимович не растекся расслабленной мыслью по несовершенству мироздания вообще, как де­лали это, созерцая геркуланские вазы, гости Николая Никитича. Он крепко стиснул пальцами набалдашник трости и ощутил, как всплывает в памяти, заливает уши бесслезный вопль младенцев из воспитательного дома. Вопль был резок, отчетлив, и тишина, последовавшая за ним, наступила, казалось, оттого, что у младенцев про­сто сил не достало дольше кричать. Затем эту тишину развалил хлопок бича, от которого белая корова, спот­кнувшись, припустила догонять своих товарок. Бич еще раз хлопнул ей вдогонку — для острастки, и Евлампию Максимовичу привиделся иной бич, зажатый в иной руке. А именно в твердой руке уставщика Веньки Мат­веева. Поплыла перед глазами окровавленная спина то­го мужика, что после приносил гуся в мешке. И тут же чей-то гусь, невесть откуда взявшийся, побежал, гогоча и переваливаясь, мимо, к соседним воротам. Евлампий Максимович не сдержался — пнул его с такой злобой, будто это не гусь, а сам Сигов путался у него под но­гами. Гусь взгоготнул возмущенно, а Евлампий Макси­мович прошептал с бессильным бешенством:

— У, стервец!

И сразу из ворот вышел тот самый мужик, подхва­тил гуся в охапку и сказал укорительно:

— Зачем же вы, ваше благородие, птицу забижаете? Вот взяли бы тогда и пинали, сколь влезет... А так что же!

От такого странного совпадения мурашки пробежали по коже у Евлампия Максимовича, и душа наполнилась нехорошими предчувствиями.

В этот день Сигов вернулся домой поздно. Впервые за последние недели он с аппетитом съел собранный бабкой Федосьей ужин и прошел в спальню. Там было темно, свечи не горели, но по еще стоявшему в воздухе запаху теплого воска слышно было, что их задули не­давно. Жена тихо лежала в постели. Очертаний ее тела Сигов разглядеть не мог, однако он и без того знал, что она лежит в обычной деревянной позе, вытянувшись на спине во весь свой изрядный рост. Татьяна Фаддеев­на Бублейникова так конечно же в постели не лежала. Этого Сигов не мог не признать. Но у него зато перед Мосцепановым другие имелись преимущества.

Пять домов, к примеру, из которых один — камен­ный.

— Чего не спишь? — спросил он жену.

Та ответила:

— Думаю.

— И об чем думаешь?

— Корова нам нужна. Я сегодня присмотрела одну. Шибко она мне глянулась. Беленькая такая. Сама ма­хонькая, а вымя тяжелющее!

— Есть же у нас корова-то, — сказал Сигов, разде­ваясь.

— Какая ж то корова! — воззвала из темноты же­на. — От людей стыдно. Чисто водой доится. Пусти рыб­ку, хоть сколь проплавает!

«А что, — уже в полудремоте подумал Сигов, — мо­жет, и впрямь тирольскую себе возьмем, а нашу к мла­денцам приставим? Им такое молочко в самый раз...»

XXII

А теперь, отвлекшись от гусей и коров, нужно рас­сказать о жеребце Мармуре, которому суждено было сыграть в подлинной нашей истории заметную роль. «Что за историческое полотно без единой лошади!» — может воскликнуть вдумчивый читатель.

И будет прав.

Спешу объяснить, что в языке гордого народа, жи­вущего по берегам Вислы, слово «мармур» обозначает одновременно мрамор и мех чернобурой лисицы. Же­ребец получил это имя за свою необыкновенную масть. Черная блестящая щетина его крупа была кое-где по­дернута великолепной сединой, напоминая глыбу чугу­на в дымке осеннего инея. Мармур принадлежал пол­ковнику улан Литовского корпуса Ромуальду Гродзинскому, квартировавшему со своим полком в Брест-Литовске. И надо же было так случиться, что именно сюда прибыл в августе 1823 года государь император Алек­сандр Павлович.

До этого он осматривал военные поселения близ Старой Руссы, представленные ему графом Аракчеевым. Хотя над Старой Руссой в это время разверзлись хляби небесные и по причине ужасной грязи линейные учения на парадных новых местах делать оказалось совсем невозможно, государь всем увиденным остался пример­но доволен.

Он обошел несколько изб, наблюдая в них отменную чистоту и порядок, при котором вся домашняя утварь, в том числе кочерга и ухват, находилась на своем, опре­деленном по указанию начальства месте. За нарушение этого порядка виновные хозяйки подвергались сечению розгами. Впрочем, по заверению графа Алексея Андрее­вича, необходимость в таких наказаниях случалась все реже, поскольку хозяйки начали уже понимать выгоды строгого порядка, сокращающего время на домашние работы. Однако в благодетельности для России этого нового способа общежития государь окончательно убе­дился лишь тогда, когда старший писарь Шигаев про­чел ему стихи собственного сочинения:

Государь, всем землю давши,

Нам построил и домы.

Ружья в руки только взявши,

В двор ступай да и живи!

Ты хозяюшку найдешь там,

Коль захочешь, для себя.

Так об чем, друзья, тужить нам?

Жив, сударушку любя!