Обручение с вольностью

Дело в том, что преемник графа Кочубея недолга наслаждался тяготами своей новой должности. Ровна через месяц после назначения барона Кампенгаузена министром внутренних дел его коляска перевернулась, налетев на тумбу вблизи Царскосельского лицея, и ба­рон выпал на землю к вящему удовольствию жестоко­сердых по молодости лет лицеистов. А поскольку был он человек тощий, по свидетельству современников — «точно хрустальной», то и должен был разбиться вдре­безги.

10 сентября того же года барон скончался, так и не успев осенить нашего героя воздушным крылом дер­жавного попечения. А еще за две недели до его кончи­ны, предугадать которую можно было и без дарований Соломирской или Юлии Крюднер, министром внутрен­них дел стал почтенный старец Василий Сергеевич Лан­ской. И в этих бурях, потрясших министерство, прочно оказалось забыто прошение безвестного штабс-капита­на, к тому же отставного, как если бы его и вовсе не существовало.

Но Васильев и Капусткин, повторяю, никоим обра­зом не могли всего этого предугадать. Они сидели в от­крытом возке, глотали дорожную пыль и, наблюдая проносящийся мимо суровый уральский пейзаж, беседо­вали про библейское общество, ярым противником кото­рого был Капусткин.

— Нет, — говорил он, — я перевода священного пи­сания не то что одобрить, а и понять не могу. Это все англичане стараются. Сами посудите. Почему «верую во единого бога» непонятно, а «верю в одного бога» — по­нятно? Ну, не смешно ли?

Васильев, зная о приверженности Антона Карловича идее библейского общества, отвечал уклончиво. Но ко­гда протоиерей высказал мысль о том, что и сам гу­бернатор причастен к этим английским козням, Василь­ев не выдержал.

— Библия, — сказал он строго, — вот книга, которая лежит в основе величия Британии!

Капусткин помолчал немного и проговорил примирительно:

— А порядочный, по всему видать, негодяй этот Мосцепанов!

Но Васильев его не услышал. Приметив у околицы бабу с кринкою в руках, он велел кучеру остановить лошадей. В кринке и точно оказалось молоко, до кото­рого губернский советник был большим охотником. Он вручил бабе пятак, поднес кринку ко рту, пригубил и поморщился:

— Горчит молочко-то!

— Да полынь, полынь жрет проклятая! — объяснила баба. — И что за тварь такая. Жрет и жрет эту полынь. Другим коровам горько, а моей в самый раз.

— Вот и с Мосцепановым тако же, — вступил в раз­говор протоиерей. — Другим горько, а ему сахару слаще...

Дорогою он вообще не упускал случая обратить вни­мание своего спутника на соответствие между явления­ми природы и вышними начертаниями. Заметив, к при­меру, сидящего на сосне дятла, говорил: «Гляньте-ка, где птица дерево долбит. Где помягче. И дьявол тако же. Налезет в человеке небрежение поста и молитвы, внидет и угнездится...»

Васильев осушил кринку в несколько глотков, с каж­дым из которых кадык на худой его шее подкатывал чуть не к самому подбородку.

— Тут коров давеча прогоняли, — трещала между тем словоохотливая бабенка. — Немецкой, сказывают, породы. Вот уж молочко у них! Так и тает во рту, ровно сливки...

— Туда гнали? — Васильев указал рукою на восток.

Баба кивнула.

Губернский советник ткнул кучера в спину и тоном полководца, обещающего своим солдатам бессмертную славу, произнес:

— Догонишь, три целковых!

XXI

Кучеру, везшему членов комиссии, так и не суж­дено было получить три целковых. Уже под вечер этого дня четырнадцать быков и коров тирольской породы вздымали пыль на ближних подступах к Нижнетагиль­ским заводам.

Это известие распространилось быстро, и толпы на­роду повалили на улицы. Здесь были мужики, бабы и детишки; иссушенные горной работой рудничные люди и молотобойцы, узнаваемые по степенной походке; при­казчики и уставщики, повытчики и копиисты — контор­ское семя; доменщики в деревянной обувке, в полотня­ных рубахах, стоящих колом от обильного пота и пест-

рящих черно-рыжими следами огненных брызг. Шли мрачные горновые, касаясь друг друга чекменями, и от­дельной кучкой стояли углежоги — куренные люди, сра­зу заметные в толпе по особенной ветхости своей ло- поти. И крестьяне из окрестных деревень тоже были здесь. Здоровенные олухи из заводского училища гур­том бежали со стороны Выйского заводу, весело пере­ругиваясь и бросая друг в дружку сухими конскими яблоками. На них смотрели не осуждающе, а с доброй и снисходительной улыбкой, словно баловство это, кото­рое непременно осудили бы в другой день, сегодня было позволено и лишь подчеркивало исключительность со­бытия. Даже странным казалось, что при таком празд­ничном многолюдстве безмолвствуют церковные коло­кола.