Обручение с вольностью

Этим известием Булгаков чрезвычайно встревожился. Он-то лучше других понимал, что именно участившиеся в губернии беспорядки и подвигли государя к столь да­лекому путешествию. Беспокойно стало на Урале. Кое- кому в Петербурге новая пугачевщина уже мерещилась. И в самом деле, за один лишь год на Алапаевском, Рев- динском, Сысертском и Ижевском заводах мастеровые бунтовали. А кыштымское возмущение самым было из всех долгим и опасным. Булгаков тут же отправил Зо­тову письмо, в котором недвусмысленно намекнул, что если Косолапов будет пойман, то на должностные оп­лошки самого Зотова посмотрят в Горном правлении сквозь пальцы...

Итак, все пришло в движение, и ближайшим резуль­татом этого движения стало устранение Антона Карло­вича. Многие полагали, будто ввиду предстоящих собы­тий на губернаторской должности просто иной человек понадобился, с иным темпераментом. Но Булгаков с Ба­рановым глубже смотрели, в самый корень. Тогда видно делалось, что мера эта не может не быть связана с окон­чательным удалением от государя баронессы Юлии Крюднер и опалой библейских обществ. Таким образом, устранение Антона Карловича не минутными сообра­жениями было определено, а новым направлением всего царствования, с которым всякий порядочный человек не­медля должен привести себя в соответствие.

Памятуя об этом, Булгаков и Баранов сократили до нескольких минут прощальный визит к губернатору.

Про томящегося на гауптвахте отставного штабс-ка­питана они уже и думать забыли. Тут другие подоспели заботы. Баранова, к примеру, лишь одно интересова­ло — будет ли в свите государя Михаил Михайлович Сперанский.

Для этого интереса свои имелись причины.

Десять лет назад опальный государственный секре­тарь Сперанский проживал в пермской ссылке. В Перми с ним обошлись нельзя сказать чтобы очень ласково. Поскольку в присланном указе изгнанника предлагалось «взять под присмотр», то супруга тогдашнего губернато­ра Гермеса, Анна Ивановна, приняла это к буквальному исполнению. Она и вообще была строга, Анна Ивановна. Всю губернию под каблуком держала. Сам губернатор, возможно, по причине своей коммерческой фамилии, больше торговлишку наставлял. А она всей внутренней политикой ведала. И даже отчасти — внешними сноше­ниями. Чисто Марфа Посадница!

Получив предписание, Анна Ивановна сказала: «Ишь!» И посадила в переднюю квартиры Сперанского двух будочников. Кроме того, дабы больнее уязвить быв­шего государственного секретаря, она подкупала маль­чишек леденцами и орехами, и те бежали за Сперан­ским по улице, обзывая его «Государевым изменником» или «Польёновым охвостьем». А один пьяный чиновник, выгнанный со службы за пьянство, сидел под его ок­нами на тумбе по все дни и распевал псалом: «На реках вавилонских сидехом и плакахом...» И будочники чиновника не гоняли.

Некоторые чиновники, в том числе и Баранов, ему даже на улице не кланялись. Одни только семинаристы его почитали, ибо он был из таких, как они сами. Да еще ходил к нему один инок, добрейший отец Иннокен­тий.

Тем временем сам Гермес, обуреваемый сомнениями, тайком от жены написал письмо министру полиции Ба­лашову, испрашивая разъяснений, как понимать слова о взятии под присмотр. Балашов ответил: «Взять под при­смотр означает содержать бывшего государственного се­кретаря как действительного тайного советника».

По всей Пермской губернии ни одного тайного со­ветника не имелось. Сам губернатор был статский. Тот­час исчезли со своего поста будочники, прихватив с coбой любителя псалмов, и мальчишки приутихли. А че­рез несколько дней внушительная процессия во главе с самим Гермесом отправилась на квартиру Сперанского приносить извинения. Сперанский встретил их в домаш­нем шлафроке, приветствовал, едва приподнявшись со стула, легким наклонением головы и извинений не при­нял. Баранов, бывший участником этого визита, так о нем впоследствии вспоминал: «Чувство стыда смеша­лось во всех нас с чувством страха...»

Теперь первое чувство было позабыто, но последнее давало временами о себе знать, ибо Сперанский вновь находился в Петербурге у дел. Причем возвращение его в столицу странным образом совпало с опалой Гермеса. И Баранову казалось, что Сперанский его при встрече непременно узнает. И тогда... Память у бывшего госу­дарственного секретаря была преотличная — и на добро, и на зло. В этом, помимо прочего, убеждал такой слу­чай. Уезжая из Перми, Сперанский сказал провожавше­му его отцу Иннокентию: «Буду я счастлив, добрейший отец, будете и вы счастливы!» Никто тогда не придал значения этим словам. Однако скромный инок через че­тыре года стал вдруг настоятелем Псково-Печерского монастыря, а затем получил викарную кафедру в Моск­ве и архиепископство на Волыни.

А Антон Карлович, уезжая, ничего такого никому не сказал. Даже Васильеву. Просто сел в коляску и пока­тил на запад, в родную Курляндию. И пыльное облако с немощеной мостовой устремилось за ним, словно на­смешка над всеми его мечтами и начинаниями, которые с такими людьми, как Булгаков и Баранов, осуществле­ны, конечно, быть не могут.