Обручение с вольностью

В дачах Миасского завода, на реке Ташкурганке, где недавно был открыт золотой прииск, названный Царево-Александровским, государь работал кайлом и вме­сте со свитой отрыл до шестнадцати пуд песка. А на екатеринбургской кузнице отковал с рабочими топор и два гвоздя. В первом случае им были произнесены та­кие слова: «Теперь я буду берггауер». Во втором такие: «Хороший моцион!» На Верх-Исетском заводе государь наблюдал разлив чугуна, и когда потекли огненные по­лосы, полетели брызги, сказал:

— Такой картины и у Данта нет.

В Екатеринбурге пришел к нему крестьянин Фрол: Мокеев с пробами семидесяти шести красок, извлечен­ных из уральских растений. За это он был одарен но­венькой красненькой. Здесь же явилось и другое высо­чайшее благодеяние — повару в казарме кантонистоь пожаловано было двадцать пять рублей за искусство в приготовлении овсяной каши.

Города имели вид не худший, чем во внутренних гу­берниях. Мастеровые держались без робости — госу­дарь не любил, когда робеют, любил вольное обхожде­ние. Чиновники были распорядительны и услужливы без. угодливости, дело свое знали, объясняли все толково, не суетясь. А когда на торжественном обеде в Екатерин­бурге городничий предложил пить здоровье всех россия­нок, государь, расчувствовавшись, шепнул сидевшему рядом графу Дибичу: «Ей же богу, Иван Иваныч, в про­винции я вновь становлюсь оптимистом. Как в двена­дцатом году. Прав Алексей Андреич, что подолгу в сто-

лице не живет». Упоминание об Аракчееве было Дибичу неприятно. Но он понимающе улыбнулся в ответ на об­ращенное к нему откровение и осушил бокал.

Услышав тост городничего, лейб-хирург Тарасов по­началу встревожился. Тост мог напомнить государю о смерти Софьи Нарышкиной, его единственной, хотя и незаконной, восемнадцатилетней дочери. Со смертью ее связана была отчасти вся эта поездка. Три месяца назад, узнав об этом, государь вечером ускакал на дачу ее матери и своей любовницы Марии Нарышкиной. Он ускакал из Царского Села в коляске, запряженной чет­верней, а вернулся утром парой, потому что другая пара пала на дороге от неимоверно быстрой езды. В тот же день он уехал в Грузино, к Аракчееву, а затем через Москву и волжские губернии проследовал в Оренбург. Теперь же тост городничего мог всколыхнуть уже по­дернувшееся дымкой времени воспоминание. Но, погля­дев на государя, Тарасов понял, что опасения его на­прасны.

Александр Павлович, конечно же, вспомнил юную Софью. Но выпил вино со спокойной душой, имея в ней тот единственный образ, бывший как цветок в бесплод­ной степи или как звездочка, сквозь облака сияющая. Звездочка, дочка... Он был среди своего народа. Он был такой, как они все, подверженный тем же ударам судь­бы и так же стойкий в испытаниях. А степь не столь уж была бесплодна, и облака рассеялись, и музыка гряну­ла: «Веселися, храбрый росс!» Звенели бокалы, каждый пил за свою россиянку, каждый за свою, он тоже, и в этом тоже он был, как все.

«...Звучной славой украшайся, Магомета ты потрёс!»

Назавтра, 27 сентября, государь выехал по тракту из Екатеринбурга в Пермь.

Чем дальше на север продвигался императорский кортеж, тем деятельнее становился Кирилл Яковлевич. Он уже не ходил, казалось, а летал. Коляска его появ­лялась то в одном, то в другом месте. Из лошадиных ноздрей били дым и огонь, будто сам Илья Пророк на огненной колеснице несся по пермским улицам. Загля­нул Кирилл Яковлевич и в тюремный замок, разослав оттуда арестантов самого непотребного вида, а кое-кого

и попросту выгнал взашей. Но с гауптвахты никого от­пускать не велел, дабы увидел государь, что правосудие в губернии вершится нелицеприятно, без зазрения чинов и должностей. Все попытки Булгакова и Баранова объяснить опасность оставления на гауптвахте отстав­ного штабс-капитана Мосцепанова были новым губер­натором оставлены без внимания. Он, правда, побывал на гауптвахте, осмотрел заключенных и внешним видом Евлампия Максимовича остался доволен.

Сказал:

— Сразу видать, что из благородных. А преступник. Выходит, закон и блюдется, как положено.

Сам же Евлампий Максимович, не желая рисковать возможностью встречи с государем, вел себя при губер­наторе смирно.

XXXVIII

Кроме Евлампия Максимовича, на губернской гауптвахте содержались еще два человека: прапорщик внутреннего гарнизонного батальона по фамилии Зим­ний за дуэль с одним горным чиновником» и военный лекарь, фамилии которого Евлампий Максимович никак не мог запомнить. Да и не хотел, по правде говоря, за­поминать, поскольку преступление лекаря состояло в даче ложных свидетельств, торговле казенными медика­ментами и амуницией, а также в сводничестве.

Одноэтажный деревянный домик гауптвахты поме­щался неподалеку от Петропавловского собора, в устье соборной площади. Против него находился особняк Бул­гакова. Это было прекрасное здание — кирпичное, на каменном полуэтажике, с балконом, обнесенным отли­той на Пожвинском заводе фигурной решеткой.