Обрученные Венецией

– Тебе и без того известно о том, чего жаждет мое сердце, – внезапно для самого себя промолвил он, с тоской глядя на Распятие. – Я пропитан уверенностью: она не может погибнуть, ведь лишь через нее мое сердце начинает оживать… Сердце, подавленное скорбью и унынием, распластанное отчаянием и неверием, уничтоженное гневом и алчностью. Могущественная разрушительная сила убила во мне все святое, вложенное в мою душу самым благочестивым человеком, освещавшим некогда собою мою жизнь – моей матушкой. И Тебе известно, как никому другому, что именно она вложила в мое сердце способность чувствовать, и сделала это вместе со своим молоком, что передавала мне еще в младенчестве. И как бы ни стыдно мне было признаться, но вся та благость была раздроблена последующим воспитанием отца и смыта моей неспособностью с достоинством переживать тяготы жизни, оставаясь при этом внутренне чистым. И, очевидно, потому я и не умею молиться, как должно сильному духом человеку. Тому виною вся грязь, скопившаяся во мне за все эти времена, всасывающая меня в себя, словно адское болото. Порой, вспоминая чистый взор своей матери, я словно очищаюсь от этого и пробуждаю свою душу, так стремительно тянущуюся к любви. Но, отвлекаясь мирскими заботами, вновь погружаюсь все глубже и глубже…

Бросив свой взгляд на Распятие, Адриано вдруг ощутил, как его сердце странным образом начинает пробуждаться под лучами Святого Взора, будто раздавленного неведомой обычному человеку болью.

– И, только встретив эту дивную особу, – осмелев, продолжал он, – так ясно сияющую светом чувств и любви, непокорной порядкам, но безоружной и чистой, каковой ее видит моя внутренняя суть, мне становится ясно, что рядом с ней и добрая сторона моей души словно воскресает из мертвых. Так дивно видеть, как девушка, столь невинная в моих глазах, но так виноватая перед моралью общества, становится в моей беспомощной жизни ангелом, возрождающим меня. И если она способна проявить такие истинные чувства во мне, безнадежно черством человеке, – чувства, вдохновляющие на подвиг и мужество во имя любви и благих дел, то разве не сможет она спасти и других людей своим душевным даром излучать и принимать любовь? И разве с такой прекрасной миссией она не нужна в этом бездушном мире, Спаситель? Не смею возносить ее в святые, ибо она, как и прочие женщины, грешна перед Тобой. А я согрешаю даже в обращении к Тебе, ибо молитва моя исполнена корыстных просьб… Но я молюсь! И не Твоей ли Святой Милости известно, что это значит?

Армази развел руками, когда наутро у Каролины спал жар. Он понятия не имел, молился Адриано или нет, но все понял, когда увидел оживленный надеждой взор сенатора Фоскарини при благополучной новости. Тогда же и было решено ночью доставить Каролину в дом лекаря, располагающегося в отдаленном районе Каннареджо. Ей требовался тщательный уход до того, как она окончательно придет в себя и немного окрепнет. Там же при ка* Армази. (* Ка (ca) – сокращенное венецианцами от «casa» (итал.) – дом)

Отправлять гостью в палаццо Фоскарини, что на Большом канале в Риальто, являлось не совсем разумным решением: венецианские стены невероятно наблюдательны, и лекарь с сенатором прекрасно понимали, что ни одно их действие не обойдет любознательное внимание общества. Да и сам Адриано признавался, что не желал бы какое-то время показываться на глаза Каролине. В этом Витторио ясно замечал трусливость бесстрашного Адриано Фоскарини. Его это и забавляло, и сердило одновременно.

Они условились, что ежедневно Витторио будет отправлять во дворец Адриано гонца с вестями о состоянии Каролины.

– Какое же тут улучшение? – возмущенно орал Адриано на Витторио, пронзающего сенатора невозмутимым взором. – У нее опять жар! Сделай же что-нибудь, Витторио!

Армази уже привык к такой импульсивности Адриано и поэтому, повернувшись к нему лицом, сердито спросил:

– В этой комнате присутствуют два лекаря?

Адриано понимал, что лезет в профиль не своей деятельности, но известия о ее улучшении, которые он прежде получил, оказались не тем, что он ожидал увидеть.

– Витторио, я хочу быть уверенным, что с ней все будет в порядке, – он нервно прошелся по своему кабинету, потирая руки.

– Позволь мне оценивать положение этой синьорины. А она, несомненно, идет на поправку. Так что извольте, сенатор, попусту не бунтовать. В рану попала инфекция, что вызвало некоторые затруднения с выздоровлением. Самое страшное позади, Адриано. У тебя нет повода для беспокойства за ее жизнь.

Фоскарини присел в кресло, чувствуя нарастающее недовольство собственной импульсивностью.

– Прости, Витторио. Признаю, что погорячился. Ты ведь знаешь о моей безмерной благодарности тебе за твою помощь.

– Тебе полезней задуматься о том, что ты ей скажешь, когда она придет в себя, – промолвил Витторио. – Ты подготовил подходящие для этой встречи слова?

– Я не видел ее родных погибшими, поэтому постараюсь что-нибудь сказать неоднозначное, – как-то невнятно произнес Адриано.