Обрученные Венецией

Дивное наитие посещало Адриано, когда он находился рядом, всматриваясь в каждую линию ее ангельского лика и настороженно прислушиваясь к ее тихому дыханию. Порой ему казалось очевидным, что от ее жизни сейчас зависит и его существование в этом безумном мире. Желая лишний раз насладиться теплотой ее нежной, хоть и изможденной плоти, Адриано то и дело намеревался убрать ее локоны со лба или заключить ее маленькую ручку в свои ладони. Поразительно, но сенатор поймал себя на мысли, что никогда ранее забота не проявлялась в нем яснее, чем сейчас. Даже в тот тяжкий час, когда на его глазах умирали родные ему люди. Будто сейчас его сковал страх потерять последнее, что стало дорогим не его телу, но сердцу. Но разве возможно принять человека в сердце за такой короткий срок?

Ответ на этот вопрос сенатору был неведом, но ему казалось, что объяснения он мог бы получить от своего старого друга Витторио, с умилением наблюдавшего за взволнованным Адриано.

– Жар не спадает, – промолвил с грустью Витторио и посмотрел на измученного за это время Адриано. – Не нравится мне это… Единственное, что может спасти ее – это неистовое желание жить, которое чувствуется от нее даже на расстоянии. Ее бред едва различим. Истощение налицо. Она невероятно с лаба…

Ощущая, как ошеломленные удары сердца сотрясают его тело, Адриано поднялся и с нервозностью заходил по комнате. Затем он стал рядом с Витторио и затряс его за плечи.

– Во мне существует уверенность, что только ты сможешь достать ее с того света, Витторио! Я верю в тебя!

– Ты забываешь о силах, которым подвластен даже сам Папа Римский, – произнес с грустью лекарь Армази. – Молись, Адриано! Это то, чем ты сможешь помочь и ей, и мне.

Адриано глубоко вздохнул: он не обращался к Богу с тех пор, как Он забрал, словно по списку, самых близких сенатору людей… И с тех самых пор прошло немало лет.

– Возможно, пришел тот час, когда мне, и впрямь, необходимо сделать это, – с горечью произнес он и удалился.

Но, оказавшись в своей каюте, Адриано лишь взором, наполненным мольбой и подавленностью, посмотрел на святое Распятие, прикрепленное к деревянным рейкам. Что мешало ему взмолиться, обратившись к Лику Спасителя? Адриано сомкнул уста и попытался связать мольбы своего сердца с разумом, дабы озвучить их. Но упорно продолжал молчать, словно гордыня подавляла в нем всякое благое желание взывать о помощи.

– Тебе и без того известно о том, чего жаждет мое сердце, – внезапно для самого себя промолвил он, с тоской глядя на Распятие. – Я пропитан уверенностью: она не может погибнуть, ведь лишь через нее мое сердце начинает оживать… Сердце, подавленное скорбью и унынием, распластанное отчаянием и неверием, уничтоженное гневом и алчностью. Могущественная разрушительная сила убила во мне все святое, вложенное в мою душу самым благочестивым человеком, освещавшим некогда собою мою жизнь – моей матушкой. И Тебе, Спаситель, известно, как никому другому, что именно она вложила в мое сердце способность чувствовать, и сделала это вместе со своим молоком, что передавала мне еще в младенчестве. И как бы ни стыдно мне было признаться, но вся та благость была раздроблена последующим воспитанием отца и смыта моей неспособностью с достоинством переживать тяготы жизни, оставаясь при этом внутренне чистым. И, очевидно, потому я и не умею молиться, как должно сильному духом человеку. Тому виною вся грязь, скопившаяся во мне за все эти времена, всасывающая меня в себя, словно адское болото. Порой, вспоминая чистый взор своей матери, я словно очищаюсь от этого и пробуждаю свою душу, так стремительно тянущуюся к любви. Но, отвлекаясь мирскими заботами, вновь погружаюсь все глубже и глубже…

Бросив свой взгляд на Распятие, Адриано вдруг ощутил, как его сердце странным образом начинает оживать под лучами Святого Взора, будто раздавленного неведомой обычному человеку болью.

– И, только встретив эту дивную особу, – осмелев, продолжал он, – так ясно сияющую светом чувств и любви, непокорной порядкам, но безоружной и чистой, каковой ее видит моя внутренняя суть, мне становится ясно, что рядом с ней и добрая сторона моей души словно воскресает из мертвых. Так дивно видеть, как девушка, столь невинная в моих глазах, но так виноватая перед моралью общества, становится в моей беспомощной жизни ангелом, возрождающим меня. И если она способна проявить такие истинные чувства во мне, безнадежно черством человеке, – чувства, вдохновляющие на подвиг и мужество во имя любви и благих дел, то разве не сможет она спасти и других людей своим душевным даром излучать и принимать любовь? И разве с такой прекрасной миссией она не нужна в этом бездушном мире, Спаситель? Не смею возносить ее в святые, ибо она, как и прочие женщины, грешна перед Тобой. А я согрешаю даже в обращении к Тебе, ибо молитва моя исполнена корыстных просьб… Но я молюсь! И не Твоей ли Святой Милости известно, что это значит?