Обручник. Книга первая. Изверец

Действительно, почему-то все очень восхваляют море. Тот же Давид Писмамедов каждый год ездит в Сухуми. Рассказывает, как там купается в море. Соленая вода, вроде бы, так держит человека, что ему не утонуть.

Когда последний раз Сосо был у Писмамедова, то увидел в его обличье что-то орлиное. Кажется, ничто ему не стоит взвиться в небо и там медленно кружить, высматривая, где и что сделано не по его. Потому как Давида медом не корми кого-либо поучать или напутствовать.

Кэтэ научила Сосо говорить то, что особенно масленно для Давида, – это поддакивать.

В кон или не в кон, но кивать.

И тогда так получается, что Писмамедов становится все ближе и ближе, а потом уже и родней. И начинаешь всматриваться, в самом деле, не отец ли он тебе.

Вот только «клювастость» явно другого, хоть и горского, затева.

Уйдя в воспоминания, рассуждения и даже споры с самим собой, Сосо совсем забыл, где находится и с кем, и потому страшно удивился, услышав голос еще одного Давида – Сулиашвили.

– Тебе не кажется, – обратился он к Сосо, – что есть некие предательственные дни.

– Это какие? – не понял завтрашний духовный школяр.

– Ну когда тебя тянет обязательно кого-нибудь предать.

– Или чувствуешь, что с самим что-то подобное совершат? – подвопросил Сосо.

– Вот именно!

Давид какое-то время помолчал, а потом добавил:

– Вот и у Иуды, может, как раз и был тот день. Ведь он отлично знал, что Иисус все доподлинно знает о его затее. Но все равно от нее не отказался.

Они поворотили прочь от училища. Вышли из светопестроты, что лилась из его зажженных окон, погрузились во мрак спящего Гори.

И услышали чей-то женский крик, который понапуствовал:

– Ты там пригляди за Саньком.

– За щенком, – передразнил мужской бас, и, дырявя тишину своим скаженным хохотом, закатился куда-то во тьму.

2

Толпа ликующе молчала.

И это сочетание усиливало то, что все стояли у стены, истыканной пулями неведомых сражений, на которой буквально не было нетронутым ни одного кирпича. С карниза же, словно угол неведомой скатерти, сниспадало плетево дикого винограда. И зелень же подразумевала собой вот этих – собравшихся тут школяров, а умученные кирпичи, даже своей изможденной серостью, напоминали лица учителей и наставников, которым надлежало из этих, развратившихся улицей, недорослей сделать благочинных служителей Богу.

Стоя среди своих друзей, Сосо то и дело мешковато одергивал полы своего темно-синего пальто, в которое так торжественно вырядила его мать.

На голове же у него была войлочная шляпа, так упрямо шедшая ему, словно долго ждала того часа, когда наконец обретет достойную себе голову.

Наряд завершал красный шарф. Этакий отличительный знак, что парень этот хоть и из бедного квартата, но не из тех голодранцев, над которыми принято не только подтрунивать, но и откровенно смеяться.

Давид Сулиашвили тоже имел довольно лукавый и дорогой вид. Он мог себе позволить некий выпендреж. Потому и на полях такой же, как у Сосо, шляпе уместил некую наплывность, состоявшую из узорно расшитой парчи.

Такая же узорность оттеняла его манишку.

Зато трое других товарищей Сосо выглядели совсем буднично и даже уныло.

Особенно неприглядно одет был Петр Капанадзе.

Чуть лучше выглядели Михаил Церадзе и Григорий Глурджидзе.

Если честно, то все трое пошли в училище только потому, что туда определили Сосо.

Неведомо как, но среди молчаливой толпы школяров неожиданно появился пьяница Силован Тордуа.

– Вот к кому я, – он чуть приобнял Сосо, – обязательно приду на исповедь. А рассказать мне есть чего. И не только о самом себе.

И тут Сосо обнаружил некого подглядывателя. Он смотрел за всем, что творилось возле училища из-за куста и скрылся, как только на него было обращено внимание. И под ложечкой заныло оттого, что истинная свобода кончилась. Что вот в былое время он точас бы узнал, кому это нужно тайно следить за тем, что вполне явно тут происходит. А сейчас надо изнуренно стоять и изображать не только внимание, но и благочестие.

И ему вдруг показалось, что он живет уже давно-давно. Тянет, как в народе говорится, лямку. И, как старый солдат, видывал всякое, был ко всему готов и не удивлялся ни чужой глупости, ни собственному бесправию. Он, не как хрупкий сосуд, а как тяжелый, плечи оттянувший заспинный мешок, нес свою армейскую службу.

А тем временем кто-то – по-настоящему – турнул пьяницу.

И Тордуа кому-то сказал:

– Хамлет ты, вот кто!

И пошел, широко размахивая руками, словно собирался объять необъятное.

Среди тех, кто пришел проводить во школярство пестро вырядившихся мальчишек, заметил Сосо и того самого калеку, который при ругачке говорит «Так твою жизнь». Он стоял, подоперевшись на суковатую палку, и задумчиво курил.

Возле его ног, вернее, единственной ноги юлевато вилась бездомная собачина.

Рядом же, чего сроду Сосо не мог ожидать, находился Давид Писмамедов. Но показалось, нынче он как-то ссутулился плечами, обвял руками и померк лицом.

В его руках тоже была палка. Только без сучков.