Обручник. Книга первая. Изверец

Сосо стоял недалеко от провала, что вел в подвал, и гниловатый дух отдушечно тек оттуда. И ему подумалось, что вот куда он спустится в первую очередь, чтобы раньше других завладеть тайной, которую наверняка еще не знает никто.

А тем временем вышло все духовное начальство и начались напутственные речи.

А за спиной Сосо кто-то смачно зашептал:

– Вон там, видишь, пернаментные украшения уже скатились вниз.

И хотя Сосо не знал, о чем речь, все же – взором – обследовал то пространство, что простиралось перед ним, и, подняв глаза, увидел едва обрушившийся карниз, словно подъеденный неким зубатым грызуном.

За стеной строя кто-то прокачался незнакомой походкой, и за ним – косо – какое-то время следил Сосо.

Потом увидел, как вроде бы и при безветрии, проволновались листья на дереве, что росло перед школой. Проволновались и затихли, неслышно застригли воздух.

Где-то, очень уж внутри, Сосо казнил себя, что никак не мог настроиться на восприятие того, что говорили многочисленные наставители, но близколежащим восприятием постигал, что говорят все то, что ему давно известно и лишний раз напоминать об этом грешно и скучно. Это все равно, что долдонить: «А день-то уже наступил».

Он заметил, как один мальчишка, слюной пеня рот, обрадованно показывал всем блестушку, что обратала его многозубье. И Сосо тоже полез в карман, который необмяло был пуст. Правда, там похрустывал новью, еще ни разу им не вынимаемый, носовой платок.

Но одно лицо он увидел в той красе, которая вызывала улыбку. Оно принадлежало неизвестному ему мальчишке и так казнило себя гримасами, словно ее обладатель заранее слабоумно соглашался с тем, что ему скажут на протяжении, по крайней мере, года, а то и двух.

Счет на часы тут явно не шел.

И в это самое время взвыл тот кобелек, которого Сосо видел рядом с калекой.

Ему явно наступил кто-то на лапу.

И строй всшевелился, вольнее вздохнул и даже не очень слышно, но взгыгыкнул.

За кобельком кинулись гоняться два поджарых, как сушеная рыбешка, монахов.

А тем временем какой-то очередной говорун возглашал:

– И над землей, над которой пробушевали эти шквалы, мир никогда не устоится. И через пятьсот лет люди будут враждовать, а по весне земля не перестанет ощеряться недотлевшими костями и недоржавевшими осколками.

Следом за этим оратором некий бас возгласил:

– Ибо, если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил его из мертвых, то спасешься.

И Сосо, как бы кинув в себя заряженность этой фразы, получил некий эховый ответ, что, конечно же, не верует.

Вернее, он знает, что сам факт, может, когда-то и существовал, но сейчас заставить себя утверждать, что это было именно так, довольно сложно. Ибо тогда было безвременье. И можно надеяться, что длительность вберет в себя многое из того, что еще не стало истиной. Теперь же все обрело более устойчивый, почти беспощадный характер. И трудно себе представить некого крылатого дядю, опоясанного веревочной лестницей и призывающего любого, у кого еще осталась прыть, слазить на небо, чтобы убедиться в правоте пришедших из старины догм.

А тем временем раздалась команда заходить внутрь училища. И все сгурьбились у входа.

– Ну вот, – сказал кто-то за его спиной, – новая жизнь, считай, началась.

Он обернулся. И увидел калеку, держащего собачонку на руках, и правая передняя лапка у нее действительно болталась в безжизненной неподвижности.

– Не серчай на них, – сказал калека, видимо, собачонке. – Они еще не святее нас.

И – захохотал. Захохотал самым безбожным образом.

3

На этот раз отец озверел раньше, чем переступил порог их дома. Окно на миг осветилось, как показалось Сосо, изморозными звездочками, потом опять пошло являть собой надышенную на стекло стылость.

И в это самое время распахнулась дверь.

Бесо стоял в проеме, шумно двоша. Потом сделал два шага в дом и вдруг возопил.

Возопил, указав сыну на мушьи засидки:

– Глянь! – он вперил палец в потолок. – Тварь и та о себе мету оставить норовит, а ты…

И только тут Сосо понял причину родительского гнева. Бесо, конечно же, хотел, чтобы сын выучился на сапожника.

– Если человеком не станешь, – назидал он, – то хоть с голоду не умрешь.

Видимо, ему только теперь донесли, что Сосо готовится стать священником.

В руках отца появился молоток с натемнелой от смыка ладоней рукояткой, и он осудительно пробормотал:

– Все сами решаете? Без отца! Хотите всех умнее быть!

Его лицо напоминало омертвелую пустошь, чуть прихолмленную брунами бровей.

И тут только Сосо догадался, что отец сбрил бороду и усы и стал совершенно не похож на самого себя. И лицо его действительно напоминало какое-то разрушенное временем селение с почти съеденными долгим отсутствием людей могилками.

Необузданный пыл же остался в нем прежним. И малости было достаточно, чтобы Сосо вспомнил, что отец много раз, как считала мать, собирался перехватить себе горло. А на самом деле, видимо, намеревался побриться, сменить образ, чтобы, как всегда всем кажется, изменить что-то в своей жизни.