Обручник. Книга третья. Изгой

Разговор был жестокий.

Нет, все же на полтона надо снизить, – жесткий.

Хотя первое подходило больше.

И в результате того, что произошло, совершилось главное – Троцкий был смещен с поста военного наркома.

Те, кто орали о его незаменимости, тут же заткнулись, когда возникла кандидатура Михаила Васильевича Фрунзе – героя Перекопа и многих других сражений и походов.

Свою отставку Троцкий принял с мефистофельской усмешкой.

И именно она более всего и злила Сталина.

Он мог бы понять того, кто хоть в малых чинах, но прибывал в армии, хотя бы знал, что это такое. Троцкий же всю Гражданскую был опереточным военным начальником. И многие тысячи вдов и детей обязаны ему своим сиротством.

Сталин понимает, что негоже спрашивать у гостя, зачем он посетил не очень чтимый им дом.

И вместе с тем ему хотелось узнать, почему идет почти поголовное зверство вчерашних его единомышленников.

Что им еще надо?

От власти, которую он им пытается передать, они отказались.

Обрести взаимопонимание, к которому он призывал, тоже не хотели.

Так что им, собственно, нужно?

– Жаль Есенина, – сказал Бухарин.

– А он что, умер? – спросил Сталин.

– Нет, спивается.

Сталин раскурил трубку.

– А это тебе на память, – произнес Бухарин, протягивая Сталину толстую неуклюжую ручку.

На кончике ее пера, заметил Сталин, была похожая на запятую заусеница.

– А почему она такая уродливая? – спросил он. – Чтобы одни гадости писала?

– Нет, – ответил Бухарин. – Это так называемая иероглифная ручка.

Сталин повертел ручку в руках.

– Ну что ж, – пошутил он, – будем подписывать ею смертный приговор нашим врагам.

Бухарин дернулся.

Его психика была накалена, и такие шутки ее еще больше будоражили.

И видимо, чтобы снять вот это напряжение, он сказал:

– А один стихотворец вот какие строки написал подобной ручкой.

Сталин пустил клуб дыма, который – на мгновенье – застлал лицо Бухарина.

– Ну, читай, – сказал.

И тот начал:

Стихи пишу иероглифною ручкой,
Чернил хватает лишь на три строки,
И потому-то строки неминуче
Так коротки.

Сталин хмыкнул.

Потом поднялся, сходил к конторке, взял там чистый лист бумаги и, вернувшись на место, размашисто расписался на нем той самой ручкой, которую только что подарил ему Бухарин.

– На, – протянул он лист Николаю Ивановичу.

– Зачем? – спросил Бухарин.

– На память, – ответил Сталин и добавил: – Когда захочешь меня оклеветать, то можешь перед подписью нацарапать чего хочешь.

И не очень тактично заключил:

– Ведь не откажусь.

11

Только что отстонала пурга.

Та, что приходит с Ледовитого океана.

И наступило благостное затишье.

Снег слепит до рези в глазах, как бы дразня своей нетронутостью.

Несмотря на то, что конец марта, а признаков весны здесь нет никакой.

Лишь дважды – по-артиллерийски протяжно лопнул на Енисее лед.

Лука взял какой-то прутик и вывел на снегу четыре цифры – 1925.

И, словно обидевшись на вмешательство в нетронутость, чуть взвизгнул в крычном заторе ветерок, и метель верблюжьей слюной потянулась куда-то вбок.

И уже через минуту тех четырех цифр уже не было.

Хотя заходить в жилье не хотелось.

И, как оказалось, не зря.

Полозья визганули где-то за спиной, и не очень дружелюбный голос вопросил:

– Скажите, жив еще ссыльный епископ?

Неведомо, но что-то ему ответили.

Но к приезжему вышагнул сам Лука.

– Я за вами, – сказал, как теперь выяснилось, посланник из Туруханска.

Епископ вошел в свое жилище, и на глазах выступили слезы.

Нет, ему не жалко было оставлять этот медвежий угол, в котором лед лежал круглый год, и ночлежную нору из оленьих шкур, равно как и комнату им когда-то уклеенную оберточной бумагой.

Но тут оставалось что-то большее, чем быт.

Взоры людей, которые сейчас отводят глаза.

Может, чем не угодил.

А скорее всего, чтобы тоже не выдать того же, чего он не стыдится теперь, – слез.

Приезжец не торопил.

Спешило само сердце.

А может, и в целом кровь.

Она истосковалась по множеству.

По всему, что делает взор, пусть и гневный, но никогда не унылый.

А вот и прощание.

– Если в чем не угодили, – сказал председатель станка, – не обессудьте.

А мужик, который вел у епископа истопные дела, сказал:

– А печку мы вашу разыграли в лотерею.

– Но постель я никому не отдам, – подала голос прачка.

И только повариха молчала. Потом все же сказала:

– Бросьте в котелок льдинку. – И уточнила: – На счастье.

Отъехали.

Крестное знамя вслед.

Ехали молча.

Вернее, ни слова не проронил возница, а епископ все время говорил:

– Все же есть справедливость на свете. – И добавил: – Даже у Советской власти.

Возница поежился.

– Вы не заболеваете ли? – спросил его Лука.

Тот вяло отмахнулся головой, что могло означать: «Типун тебе на язык».

– Если бы Бог не знал, что мы из себя значим, – тем временем говорил Лука, – он позволил бы нам самосовершенствоваться.

И чуть ехидновато добавил:

– Как того обещают коммунисты.

Лед на Енисее то и дело с протяжным гулом лопался.

– Предчувствует весну, – сказал епископ.

И на это возница ничего не ответил.

Путь назад, казалось, был чуть ли не вдвое короче.

Поэтому только перед самым его концом, возница вдруг произнес: