Читаем Обручник. Книга третья. Изгой полностью

Обручник. Книга третья. Изгой

Евгений Александрович Кулькин

– Знаете, почему вас вернули?

Лука то ли не слышал вопроса, то ли без дополнительных слов не спешил уразуметь ответа.

– В Туруханской больнице, – продолжил возница, – умер крестьянин, которого вы, как врач, наверняка бы спасли.

– Ну и что?

– И тогда поднялся народ.

– В самом деле? – оживился епископ.

– Дело было очень серьезное. Люди к исполкому пришли с вилами, с косами и с топорами.

– Даже так?

– Вот именно.

– И власти не выдержали?

– Похоже.

Возница остановил повозку.

– Знаете, что еще обидно? – Он сделал паузу: – Все ваши помощники – дерьмо. Им бы поднять голос, а не крестьянам.

Лука не возражал.

– Но коль там все так, – сказал он, – давайте в Туруханск въедем менее заметно, как то было на барже.

– Как получится, – кажется, не очень дружелюбно пообещал возница-чекист.

12

– Когда аргументов много, истина, как правило, так и остается недоказанной.

Это Лука изрек в пору, когда взвешивал все «за» и «против».

А дело в том, что здесь – у Ледовитого океана – ему предстояло осуществить полноправные крестины.

Но легко сказать. А как это сделать, когда нет канонических условий?

Во-первых, не было ни облачения, ни требника.

Значит, кроме всего прочего, и молитвы придется сочинять на ходу.

И во всем другом нужно было найти выход.

Епатрахиля, или что-то подобное ей, было сделано из полотенцев.

Под купель подошла деревянная кадка.

И когда вспоминалось о святом миро, которого тоже не было, как на память пришло, что Лука – приемник апостолов, поэтому миропомазанье можно заменить возложением рук на крещеных с призыванием Святого Духа.

Место, где совершалось таинство, было таким тесным, что стоять над импровизированной купелью можно было только согнувшись.

И только Лука произнес первые слова сочиненной им молитвы, как был подкошен сзади ударом под коленки.

Это были происки новорожденного теленка, который тоже коротал тут свое время.

И все же новый человек был крещен.

И это как бы сняло с него гнет духовного безделья.

Даже беспомощности.

Люди подходили под благословение.

И тем стыднее было ему вспоминать то, что пережил он там, в Туруханске, когда однажды упустил себя в отчаянье.

А было это в пору затаенного ожидания справедливости, на которую русский привык уповать при любых обстоятельствах.

А дело все в том, что подсчетная нехитрость влияла на определение, что срок-то его ссылки, увы, истек.

И пора, как говорится, честь знать.

Тогда зачем-то пришли стихи.

И слова Блока.

И опять из того девятого года.

Февральские:

Покойник спать ложитсяНа белую постель.В окне легко кружитсяСпокойная метель.Пуховым ветром мчитсяНа снежную постель.Снежинок легкий пухКуда летит, куда?Прошли, прошли года,Прости, бессмертный дух,Мятежный взор и слух!Настало никогда.И отдых, милый отдых,Легко прильнул ко мне.И воздух, вольный воздухВздохнул на простыне.Прости, крылатый дух!Лети, бессмертный пух!

И тут же вспомнился один офицер, из того же девятого года, который – обобщенно – сказал о тех, может, даже далеко не двоих:

– Мы родились тогда, когда умерла русская честь.

Тогда не было времени подумать об этом.

Теперь незачем.

Выбор сделан.

Не в пользу того, что было в девятом. Когда Туруханский край был только географическим понятием.

А знакомый доктор – тоже того времени – сказал:

– Пока одни играют в умноту, а другие маются дурью, только третьи наслаждаются тем, что могут это видеть, не участвуя ни в том, ни в другом.

Это было пятнадцать лет назад.

Всего пятнадцать.

Уже пятнадцать.

Три по пять.