Обручник. Книга третья. Изгой

– Какое же? – охотно отозвался Алексей Иванович.

– Тогда крестьянин находился в ярме у помещика.

– Ну и что?

– У него не было выбора, где работать и как.

– Интересно.

– Скорее, поучительно. Мы дали землю. Пытаемся снабдить машинами. Только кормите нас.

– А почему они это должны делать? Купите у них хлеб по цене, которую они установили.

Сталин нервно заходил по кабинету.

То ли половицы, то ли сапоги чуть подскрипывали.

– Мы – ! – В разрядку произнес Сталин. – И поскольку «дар» в этом созвучии имеется, мы его сделали.

– Какой же?

– Снабдили землей.

– Вот это уже точнее – «снабдили». А им надо было отдать ее безвозмездно и без всяких условий. Как завоеванную ими же.

Рыков чуть подумал и добавил:

– И вовсе не НЭП развратил крестьян.

– А что же?

– Топорная аграрная политика.

Сталин резко остановился спиной к тому окну, в которое только что глядел Рыков. Но не сумел полностью закрыть его собой. Поэтому виделся стебельком, пытающимся хоть ничтожеством, но явить себя миру. И взор Николая Ивановича все был брошен туда же, за окно, за каким разлаписто реализовывал себя дождь.

И глаза его с каждым словом леденели. Леденели, но – жгли.

И Сталин это не только видел, сколько чувствовал.

– Страну не обязаны кормить все те, кто в ней живет, – чуть назидательно произнес Рыков. Сталин молчал.

Ассоциативно подумалось, что при этом Рыков – рычал.

Да, в душе он, наверно, все же рычал. Ибо наливался той желчью, которую ощущал в себе только в те моменты, когда надо было погасить какую-либо полемику брандспойтом своего авторитета.

Но тут был тот, кто не умел слабо противостоять. Поэтому он начал почти вкрадчиво:

– Ведь есть хозяйства государственные, зачем же иметь так называемые коллективные? Тем более что они не подразумевают четкой регламентации обязанностей и прав.

Сталин понимал, что спор возвращается на повторный круг.

И вдруг неожиданно произнес:

– Два дождя в маю и урожай – в ларю.

Рыков глянул за окно. Дождя там уже не было.

4

Разговор обрывается на полуфразе.

– Я и сам пригрипповал, – сказал кто-то и осекся, не сообщив подробностей.

– А кто тут гриппует еще?

– Да он же!

Сам. Третий день. Нужно бы полежать, но… «Но» – всегда злит. Однако от него никуда не денешься.

А ознобец в самом деле гуляет по телу. Надо лечь. Машинально берет со стола журнал. «Новый мир».

– Ну чего тут нового? – бурчит.

Может, небольшая, но все же температура – тридцать семь и шесть – свела его с впечатления, и журнал показался ему вял, как залежалое палое яблоко, которое раньше начало гнить, чем зреть.

У того, что печаталось, наблюдалась какая-то размытость времени. Не было энергетики наших дней. Биения пульса того же Сталинградского тракторного. Да и в стихах тоже нет современной поэтической риторики.

«Дохлота дохлот», – как выразился, взирая на погоду, один из его охранников.

В самом деле где-то он прочитал:

Задумчив, как верблюд в пустыне,
Идет наш безутешный век
Туда, где истины простые
Забыл ничтожный человек.

Так к прошлому нас всех воротит,

Как будто будущего нет,
Как будто не досталось плоти,
Чтобы ее обрел поэт.

Или там же:

За полтора часа страницу
Едва осилил, словно кто-то
Всю ночь вставлял мне палки в спицы,
Чтоб не спешил бы к эшафоту!

Сам давно не писавший стихов, Сталин с какой-то болезненной завистью следил за тем, как потешались всем мирским поэты и все дальше уходили от своего предназначения.

И многим не хватало главного, что характеризует стихотворца. Это – честности. Обнаженности. Того, отчего начинается зубовная боль у тех, кто этого не достиг или, банально просмотрев, прошел мимо.

Все пытаются ложной значительностью заменить то, что должно пребывать в простоте и даже, может быть, в ничтожестве.

Сталин, как щенка за загривок, потрепал «Новый мир» и было уже хотел отшвырнуть его подальше, когда взор упал на стихотворение, распоперечившие две разом страницы.

А Сталин не любил длинных стихов. Они ему напоминали дорогу в никуда.

Но на этот раз взор его резануло название: «Происхождение».

Интересно, на какое же еще откровение потянуло автора «Думы про Опанаса». А автором стихотворения был не всегда чтимый им Эдуард Багрицкий. И Сталин стал читать. Вслух. Сперва глухо. А потом все звонче ибо стихи, заворожили его с первых строк.

Это было как раз то, чего не хватало жизни, что одолело все, кроме заискивания перед несбыточным. Это был своего рода минерал, без которого организм души пребывал в дряхлости и немощи.

И стихи обрушились на эту обнаженную душу:

Я не запомнил, на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге.
И заплескалась в голубом тазу.

Сталин переглотнул пустоту, что образовалась во рту.