Обручник. Книга третья. Изгой

Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.

Где-то – полузвучно – прошнуровал небо аэроплан.

И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево
И детство шло.

Сталин промокнул лоб… Видимо, температура усиливалась. Или, наоборот, падала. А стихи шли дальше. Стихи о детстве:

Его опресноками иссушали,
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали –
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец –
Все говорило мне:
– Подлец! Подлец!
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как старые полушки,
Из крана в кухне падала вода.

И Сталин, кажется, услышал, что где-то в доме тоже не закрыт кран.

Но в стихах вода, падая, не вела себя традиционно, а…

Сворачиваясь. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие…
– Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое.

В самом деле – как? Из каких тайников выгрести то, что еще не было обпахано хитростью предшествующих поколений и закреплено мудростью тех, кто дал этому название.

Беспризорных знаний не бывает. Беспризорно только невежество. К которому не нужно идти, поскольку оно все время рядом.

А назовем его так, – лирический герой Багрицкого, – который воспринимал жизнь, можно сказать, контактно:

Меня учили: крыша – это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол.
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотившись, как на стол,
А древоточца часовая точность.
Уже долбит подпорок бытиё.
…. Ну как, скажи, поверит в эту прочность.
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вешала косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.

Сталина уже вовсю бил озноб.

А Багрицкий все нагнетал:

Родители?
Но в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.

Наверно он застонал.

Или это только ему показалось.

Но явно стало не хватать воздуху, как и тому, кто вел этот утонченный поэтический сказ:

Дверь! Настежь дверь!
Качаются снаружи
Обглоданная звездами листва.
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.

За окнами взбеленился ветер.

Белесо забилась в нервном припадке метель.

Кажется, сама природа слушала эти стихи, и, в меру своей утонченности, воспринимала их образы.

И словно ей, единственной пристрастной исповедалицы, автор говорит:

И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушенство
Моих отцов.
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо, –
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
– Отверженный! Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!

Теперь – уже явственно – Сталин застонал.

И последние строки были прочитаны обугленным ртом:

Я покидаю старую кровать:
– Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!

Сталин долго лежал неподвижно, прикрыв глаза ладонью. Остывал от прочитанного. Потом он нежно закрыл журнал и положил его на столик.

– После такого откровения, – произнес, – долго не живут.

И хорошо, что этого не слышали те, кто понимает все в буквальном смысле, а то бы еще одной жертвой на земле стало бы больше.

5

«Обвинение мне предъявлено 13 июля 1930 года. Виновным себя не признаю.

Войно-Ясенецкий».

При этом в Ташкентское ОГПУ направляет в ваше распоряжение неоконченное уголовное дело № 13 на Гр. Яиницкого-Вотского (школа Луки).