Обручник. Книга вторая. Иззверец

Коба никогда не говорил с Сергеем Яковлевичем о его жене, считал, что это не очень уж удобно. Но постоянно чувствовал нарастание какой-то неведомой власти, которая угнетала мужское достоинство не только Аллилуева. Приходящие в революцию женщины привносили с собой что-то сугубо отвратное, не ложащееся в лоно борьбы, как уместился бы туда меч или сабля.

Еще одно ему бросилось в глаза. Почти все женщины, которых он уже успел перевидеть в рядах борцов за свободу, были иудейками. Да и сама Ольга Евгеньевна явно из того же самого племени, хотя всем рассказывает, что мать ее, Магдалина Айхгольц, немка-протестантка, а отец полнокровный хохол.

Насчет отца, конечно, сомнений можно не затевать. Его фамилия Федоренко. Она как бы сама говорит за себя.

Ольга как-то сказала Кобе, что ее – это в четырнадцать-то лет – позвала романтика.

И – куда!

В слесарню железнодорожных мастерских, где в ту пору работал Сергей Аллилуев.

И не богатство ее привлекло вовсе. У «человека металла», как она о нем говорила, «кроме молотка и зубила, судьба ничего не отрядила».

И тем не менее, такой вот брак состоялся.

И еще одно удивление все это порождает. Ольга оставила дом, в котором кусок хлеба никогда не был последним, потому как отец значился знаменитым каретником. И были ею брошены, если посудить по совести, – поскольку она была в семье старшей – еще восемь братьев и сестер.

Кобе казалось, что за ним могла пойти такая или подобная ей женщина по той причине, что он все же Избранный. А кто такой Аллилуев? Обыкновенный слесарь. Без каких-либо особых талантов.

Теперь-то она, конечно, все поняла. И, может, поэтому всасывается посторонним мужчинам в горло.

Где-то рядом взмяукал кот и сбил Кобу с размышления об Аллилуевых. Он стал думать о своих товарищах, с которыми теперь свел не только дружбу, но и судьбу.

Ну, в первую очередь, впечатляет Ной Николаевич Жордания. И даже не тем, что происходит из дворян и это ему первому – с нажженными идеям глазами – Сосо Джугашвили сказал:

– Мне можно быть с вами откровенным?

Жордания картинно опустил ресницы.

И Джугашвили продолжал:

– Я знаю, что вы кончили ту семинарию, в которой я учусь.

На сей раз ответом ему был кивок бородой.

Сейчас же Ной Жордания редактировал газету «Квали», что в переводе на русский язык звучит – «Борозда».

– Ты хочешь с нами сотрудничать? – спросил редактор, имея ввиду, конечно же, газету.

– Но в первую очередь, – боднул головой Сосо, – я хочу вести революционную работу среди рабочих. И для этого…

– Что? – подрезал его речь вопросом Жордания.

– Я готов бросить семинарию.

Жордания менее всего понятен Кобе. И не потому, что он себе на уме. Ной Николаевич, если так можно квалифицировать, не из тех циркачей, которые на канате пляшут лезгинку.

Он продуман и просчитан какой-то неведомой силой, которая не дает ему возможности стать безоглядным.

Михаил Григорьевич или, как его еще зовут, Миха Цхакая, не просто тот, кто был организатором «Мессами-Даси», но и являлся другом самого Фридриха Энгельса. И это ему принадлежит, как все в ту пору посчитали, крамольная фраза:

– Энгельс значительней Маркса хотя бы потому, что практик. А теория без практики, как известно, мертва.

Миха, как никто другой, воспринял Кобу, увидев в нем того, на кого, в конечном счете, можно не только положиться, но и опереться.

Ладо Кецховели родом из-под Гори из села Тквивали. И, естественно, в чем-то повторил судьбу Иосифа Джугашвили. Сперва учился в Горичковом духовном училище, потом в Тифлисской духовной семинарии.

– И от избытка духовности, – как-то пошутил Ладо, – стал революционером.

В отличие от Михи и тем более от Ноя, Ладо был человеком сугубо раскованным, даже можно сказать, расхристанным. Он не боялся сказать то, что другие предпочитали оставить про запас, а то и вовсе позабыть.

И именно поэтому стал на виду у полиции и у шпиков, которыми в ту пору был напичкан Тифлис.

Коба несколько раз попробовал урезонивать друга.

– Наша борьба, – отвечал тот, – только тогда покажет свою значимость, когда о ней заговорят открыто. А то ведь мы напоминаем мышей. Слышно, что мы есть, а видеть никто не видит. Только по помету и судят, что мы еще не передохли.

Спорить с ним было бесполезно. Потому как он почти на все аргументы отвечал цитатами из Библии.

Например, когда речь зашла о будущем, он прочитал Евангелие от Матфея:

– «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы».

А в пору, когда все расхвастались какими-то своими особыми делами, выходящими за пределы того, что может быть воспринято без проверки или сомнения, он опять же изрек псалом из Евангелия. Только на сей раз Иоанна:

– «Дети мои! Станем любить не словом, а делом».

Часто, размышляя о своей судьбе, стараясь хоть в чем-то усмотреть не очень четкую линию, проведенную Провидением, Коба не находил отсутствия целесообразности. И на память приходил старик, которому в порыве неведомо откуда спавшего на него откровения, он вдруг сказал:

– А можно одному вступиться за народ?

– За весь?

– Да.

– Конечно. Особенно, если поймешь, что ему это нужно.