Читаем Обручник. Книга вторая. Иззверец полностью

Обручник. Книга вторая. Иззверец

Я тебя сапожником помню,Да и токарем тоже чту.Но нигде ты тогда не скомкалЗолотую свою мечту.Спеть о нашей Волге такое,Чтобы не снилось бы никому.Потому Россия с тобоюИ во свет пойдет, и во тьму.

Кто-то из встречающих, чуть приотстав, стал записывать то, что прочитал Сазонка и, видимо заметив это, Шаляпин сказал:

– Если ты на него, – он кивнул на поэта, – сфараонишь, я – охрипну.

Какой-то полицейский чин вырвал у сексота запись, и порвав ее у всех на виду, пустил по ветру.

А тот продолжил:

Мы затем на земле страдаем,Чтобы каждый признать бы мог,Что судьба – как монашка слепая,Поводырь у которой – Бог.Коли он не туда заведет вдруг,Простодушно-наивных нас,То вернет под сиянье радугНаш родной шаляпинский бас.

Тут все, в том числе и тайный агент, закричали «ура!».

А потом был обещанный Сазонкой пир.

И на нем-то Тихоня узнал, что ничего не придумал в своих стихах поэт, ибо работал вместе с Шаляпиным, когда тот еще был никем: и учеником чеботаря, и плотником, и токарем.

– Это во мне голос огрубило, – сказал Федор Иванович. Как уже делал ранее, Тихоня в тетрадке, где отмечал всех великих и попросил расписаться и Шаляпина.

– Кстати, – сказал он, уважив просьбу, – в Вене за вот такую записочку Штрауса целое состояние запросили.

И уточнил:

– На аукционе.

Так что встретимся, когда ты станешь миллионером.

А Сазонка, видимо, выдал экспромт:

Наступит тот аукцион,Когда вдруг превратится в сонТа явь, в которой мы рабы,Страну поставили на дыбыИ взметим возгласом в лицоЛюбых чинуш и подлецов.И скажет с молоточком тип,Преодолев застойных хрип.«Все продано! Гасите свет,Чтоб знать, кто жаден, а кто нет,Кто молча положил в карманЕще не проданный обман».

Сазонка умолк.

Не последовало восторга со стороны тех, кто это взволнованно слушал.

И Федор Иванович тихо сказал:

– Ты опять за свое!

И Тихоня счел, что это как раз тот момент, за которым следует интеллигентная фраза: «Пора и честь знать».

И – ретировался.

Даже на виду у всех.

А Сазонка – уже пьяно – рыдал.

5

Она разучилась прощать многое, что происходило не с ней, Матильдой Кшесинской, особенно после того, как один ее знакомый актер сказал, глядя на кладбищенский крест, под которым лежала молодая женщина:

– Тридцать один год. Самый расцвет женской глупости, когда юность прошла, а зрелость еще не наступила.

И она вдруг приняла это высказывание, буквально на себя.

Ей тридцать два.

Почти.

И душа раскрепощена настолько, что, кажется, не будет ей ни удержу, ни износа.

Или душа не изнашивается?

Она еще хотела подумать о чем-то сугубо постороннем, как вдруг поняла главную скорбь России – умер Чехов.

Антон Павлович.

Супруг этой противной Книппер.

Или она не настолько уж непривлекательна?

Просто, в театре не бывает искренней любви, как и иных, кроме сценических, слез.

Рядом кто-то – опять же кому-то – читает стихи:

Научись понимать веснуЧрез подснежник и веснушку вербы.Я свою заберу винуИ отправлюсь в нагое небо.Где меня бескорыстно ждутПодбоченившиеся серафимы,Где мне полу вконец отжуютСголодавшиеся пилигримы.

Матильда не повернула головы в сторону поэта, который стихи как бы сцеживал с губ.

И они, кажется, падали под ноги несостоявшимися слезами.

Умер Чехов.

Антон Павлович.

Автор «Трех сестер» и «Вишневого сада»,

Сад вырублен.

А где сестры?

Все три?

Горе – в процентном отношении – безмерно.

Хочется чего-нибудь вкусненького.

Тех же стихов.

Только более талантливых.