Обручник. Книга вторая. Иззверец

Что в сих домах произойдет?
Случится что наверняка?
А нынче для небес поет
Ка-на-рей-ка!

Он повел стихотворение, как коня, под уздцы:

Хрустально узятся глаза
У нераспроданных невест,
И чья-то падает слеза,
Как тень под крест.

А губы жестки и немы

И раскосилась на лице
Печаль, какой желали мы
От встречи нашей, лишь в конце.

Он вдруг умолк.

Даже отвернулся от тех, кто – предположительно – его слушал.

Потом он обернулся так, что, казалось, голова готова слететь с плеч, и заключил:

Моя судьба летит в намет,
И – времена сна куда-то мчат.
И Бог благословенье шлет
Всем, кто бессмертием богат.

Он достал пистолет и начал читать прямо в дуло:

А ты, кой подстрекатель, ждешь,
Чтоб я ушел без лишних виз
В ту ослепительную ложь,
Что гасит всяческий каприз.

И он выстрелил себе в рот.

Когда же все сполошились, безмятежным остался только тот, что являл собой высший слой.

Кажется, он наперед знал все, что произойдет тут в этот час.

Сталин отринул себя от этих воспоминаний так, словно вместо насущного дела, занялся чем-то пустопорожним.

И поспешил включиться в свою бесконечную, как жизнь, работу.

4

Тихоня не мог привыкнуть к везению.

Как часто чувствуют себя неуютно люди, выходя из примерочной в новой одежде.

Потому он страшно удивился, когда его гид по прогулке изрек:

– Хочешь отобедать с Шаляпиным?

Громоглас чуть не подавился собственным дыханием.

– А это возможно? – спросил.

– Элементарно, как…

– Не надо! – остановил Тихоня незнакомца, думая, что тот скажет пошлость.

Но тот все же договорил:

– Как видеть тебя без веревки на шее.

Его случайный спутник был, если так можно по этому поводу сострить, легкомысленно молод.

Нет, скорее, все же, условно стар, что ли.

Короче, его возраст варьировался между тем, что он из себя представлял, и тем, как хотел выглядеть.

Потому ничего не было удивительного, что он задекламировал:

В наказание в Казани
Казнокрадно не живу,
Потому по спелой рани
Рву забвения траву.

Кто я, что я,

Это ль важно,
Важно то, что вот он, есть.
Словно суслик заовражный
Я освистываю честь.

Тех, кто тешится забвеньем

Мест, которых пережил,
И о чем стихотворенья
Ради скуки не сложил.

И сказал, что дело в шляпе,

Или – лучше – в картузе
В том, что сдергивал Шаляпин
С тех, кто лих во всей красе.

И орал: «Мы Русь родную

Не растащим по углам,
Лучшей водкой салютуя
Всем, ____ на бедлам!

Потому, забудьте, гости,

Что на праздник к нам пришли,
Нам порой живется постно,
Но при песне, черт возьми!

В жизни все осуществимо,

Коли всюду тешит нас,
Заявившийся из Рима
Самый главный русский бас.

Потому Шаляпин-душка

Стих вельможный в дар прими.
И – пожалуй на пирушку
С нами, русскими людьми!»

Он отер с лица пот.

– Как, думаешь, устроит? – спросил.

Тихоня не успел ответить, как незнакомец возопил:

– Да вон он идет!

И ринулся навстречу Шаляпину, уже обрастающему встречающими.

И все же, видимо, заметив поэта, он их отстранил и шагнул, расклешнив объятия:

– Сазонка!

И тот, кого он так назвал, отклячив ногу, как это почему-то делают почти все поэты, которые декламируют свои стихи, начал читать то, что уже Тихоня знал.

Где-то на середине или чуть уже ближе к концу, Шаляпин, по всему видно, похмельно прослезился, повторив:

– Сазонка!

И когда совсем было сгробастал его, чтобы вовлечь в общее шествие, поэт, выпростав голову и ища глазами Тихоню, сказал:

– Я – не один.

И подманил к себе Громогласа.

И он тоже оказался в объятиях Шаляпина.

Рядом же иноходили все те, кто – официально – пришли встречать певца, только что покорившего Рим своим удивительным, как в Италии отметили, уникальным голосом.

– Сазонка!

В третий раз употребив это прозвание, Федор Иванович как бы распаял застенчивость поэта, и тот вновь стал читать: